Array Array - Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

От этих шалостей мотор перегрелся, мы остановились, так как ездить уже было нельзя, и вот сидим спинами к машине, безрезультатно вжимаясь во все более сужаю­щуюся полоску тени, безжалостно уползающую вниз, под брюхо нашего много­страдального авто.

Смерть от жажды нам не грозит: у нас огромная молочная фляга с теплой, пахну­щей резиновой прокладкой водой. Перио­дически кто‑то из нас встает, щедро зачер­пывает теплую воду кружкой с отколотой эмалью и гулко пьет. Потом са­дится назад, тщательно стараясь угнездиться в приходящийся на него куцый кусочек тени.

Сидим и, морщась от жара, как в бане, осматриваем прокаленную округу. От би­нокля толку мало, потому что уже в трех­стах метрах со всех сторон начинаются «озе­ра» ― миражи, все дрожит и ничего не разглядеть.

Жарко, поэтому разговаривать лень. Вдруг Перевалов нарушает тишину, выдавли­вая из себя необычную фразу: «Кто это там рыженький пылит?»

Мы присматриваемся и видим, что недалеко от нас по земле перебегает хохлатый жаворонок, а в тридцати метрах сза­ди от него, пронюхивая землю раздвоённым язы­ком, энергичным голодным шагом, поднимая за собой когтистыми лапами фонтанчи­ки пыли, двигается варан. Наблюдаемое не лезет ни в какие традиционные экологи­ческие ворота: в такую жару все рептилии должны сидеть в норах или на кустах не шевелясь.

Надо отдать должное нашему энтузиазму: мы подскакиваем и все вместе несемся к этому варану, а уже на бегу Стас за­мечает недалеко от него второго и поворачива­ет по направлению к нему.

Потом мы по очереди фотографировались с двумя этими варанами, беззлобно, но неизбежно уничижительно держа их на весу за жесткие хвосты. Пекло, а мужикам пришлось еще и штаны надевать, чтобы не увековечиваться для потом­ков в плавках и в семейных трусах (я не раздеваюсь ― сразу обгораю). Варанов отпустили где пой­мали; сами просидели на месте до вечера и двинулись дальше лишь ближе к су­меркам».

«3 июня. Здорово, Маркыч! Как там сам?

Ты знаешь, каждый день, когда я в поле один и не отвлекаюсь на разговоры со спутниками, обычно уже после работы, во время пешего перехода по дороге домой, у меня вдруг наступает такой момент, когда внимание смешается от птиц и вообще от наблюдаемого вокруг (хоть и продолжаю по пути наговаривать рутинные наблюде­ния) на иное, находящееся в другом измерении.

Словно проворачивается кольцо фокусировки какого‑то невидимого внутреннего объектива, размывая один пласт вос­приятия, продолжающего существовать как бы по инерции, и делая резким другой. Когда центральное место в голове по­степенно занимает возникающее ниоткуда труднопередаваемое ощущение мыслей и чувств ни о чем конкретно, но обо всем сразу. И когда в толще этого всего без труда наво­дишь резкость на что угодно. Знакомо тебе это?

Вроде и не думаешь, концентрируясь, ни о ком в отдельности, но при этом видишь мысленно сразу все любимые лица…

Не вспоминаешь прошлое, но чувствуешь своими давнишними, еще детскими фи­брами былую заботу родителей о себе маленьком, вспоминая их в своем детстве, бывших тогда лишь чуть старше, чем сам сейчас…

Не скучаешь по женщине, но ощущаешь, с мурашками по коже, обволакивающий и удушающий восторг прикосновения тела к телу, проникновения ладони в ладонь…

Не обдумываешь текст, но при этом непроизвольно перебираешь слова, которые потом напишешь…

Не мучаешься былыми ошибками, но вновь испрашиваешь извинения у тех, кого когда‑то обидел, или удивляешься сво­ей былой глупости…

Или вдруг выхватывает память из прошлого какой‑то эпизод, что‑то, казавшееся раньше незначительным, второстепен­ным, лишь мелькнувшим незаметно, и превра­щает его в очень важное, поражающее многоцветием и значимостью…

И все это в ритме шагов («клик–клик» ― шагомер); и на фоне яркого солнца свер­ху; зеленой весенней травы под ногами; привычных позывов хохлатых жаворонков из‑за холма; запаха полыни; и непроизвольно звучащей изнутри, снова и снова, со­вершенно нестроевой мелодии: «…цвет небесный ― синий цвет ― полюбил я с ма­лых лет… ― с детства он мне озна­чал ― синеву иных начал… ― и теперь ― когда достиг ― я вершины дней своих ― в жертву остальным цветам ― голубо­го не отдам…»

Начав работать в Кара–Кале в 1978 году, еще до создания там заповедника и по­явления многочисленного пришлого экспедиционного люда, я конечно же привлекал внимание пограничников и местного населения. Сами посудите: поблизо­сти от грани­цы сидит в пустыне на раскладном рыболовном стульчике белый человек в черных очках, обвешанный аппа­ратурой, пялится в бинокль на пустое место (жаворонков ни­кому не видно) и при этом постоянно говорит что‑то в микро­фон себе под нос… Кар­тина эта, по–видимому, в достаточной мере соответствовала общепринятым пред­ставлениям о вражеских происках.

«1 февраля. Андрюня, здравия желаю!

…Бравые молодые туркменские мужики, все поголовно являющиеся добровольны­ми помощниками пограничников, за­мечая меня из проходящих машин, порой тормо­зят и выходят со строгими лицами и с монтировками в руках самостоятель­но убедиться, что целостности государственных границ ничего не угрожает, и навести порядок, если это потребуется.

Подходя ближе и замечая лежащее у моих ног ружье, они останавливаются в деся­ти шагах, продолжая задавать мне во–просы с подчеркнутой строгостью, но уже не выставляя напоказ становящиеся неуместными монтировки и разводные ключи; вро­де просто так, для себя, в руках их вертят…

Так что ты, Военный, ни в штабе, ни в карауле автомат из рук не выпускай! Воин должен быть с ружьем! Это делу способствует…

Шучу. Чаче, Ленке и Эммочке привет».

Со временем ко мне присмотрелись и попривыкли. Все реже проявлялась насто­роженность, все чаще звучало уже зна­комое, с акцентом «Драствуй!». Когда порой я отправлялся к горам, подъезжая на грузовике с рабочими ВИРа до Игдеджи­ка ― са­дового питомника у подножия Сюнт–Хасардагской гряды, каждая такая поездка превращалась в интереснейшее наблюдение за веселыми и доброжелательными людьми.