Array Array - Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

Я не понимал ни слова из того, что порой с тактично сдерживаемыми улыбками го­ворилось обо мне и о моей необычной одежде, но с какой искренней теплотой звуча­ло от пожилых женщин, двигающихся на скамейке в кузове, чтобы освободить мне тесное местечко: «Садись, сыну».

Залезание ханумок на грузовик всегда оказывалось целым представлением с под­биранием многочисленных юбок, крях­тящим сетованием на возраст, собственную не­поворотливость и необоснованную высоту кузова, шутливыми отбиваниями узелками с едой от мужских подсаживающих рук и не утихающими на протяжении всей дороги шутками, сопровождающи­мися редким по искренности и доброжелательности сме­хом.

Подкалывающий товарища остряк, сказав что‑нибудь, вызывающее общий смех, подставлял открытую вверх ладонь, по которой подкалываемый, смеясь, дружески хлопал сверху своей рукой. Такой шлепок открытых ладоней подтверждал друже­ственность шуток, доверие и незатаивание зла или обид.

Наблюдая все это, я раз за разом поражался тому, как эти люди умеют отрешить­ся от забот, отдаваясь радости теку­щего момента, живя им столь насыщенно и столь самозабвенно.

Но больше всего в происходящем, как и вообще во всех моих наблюдениях за туркменами, меня поражали лица стари­ков. И особенно ― лица пожилых женщин.

Много слыша о положении женщин на Востоке, я выискивал на них выражение за­битости и угнетенности, но никак не на­ходил. На смуглых морщинистых ликах, пора­жающих сдержанной и элегантной красотой, отчетливо угадывались досто­инство, всепрощение и ненавязчивая готовность приютить любого неприкаянного, вне зави­симости от его возраста, языка или веры. Может быть, я идеализирую. Но я честно не могу представить, чтобы туркменские женщины, подобно некоторым иным му­сульманкам, забивали камнями иноверцев…

Когда я только начал работать в Туркмении, Игорь и Наташа, прожившие в Туркме­нии много лет, наставляя меня на путь истинный в этой новой для меня му­сульманской культуре, среди прочего особо отметили: «Обрати самое пристальное внимание на лица туркменских старух ― это что‑то потрясающее». Так оно и оказа­лось. Лица пожилых туркменок букваль­но завораживали своим изнутри исходящим сиянием. Почему именно туркменские лица в большей степени, чем, напри­мер, рус­ские? Не знаю.

Один раз в горах, поблизости от иранской границы, я забрел особенно далеко, уже несколько часов подряд сидел на од­ном месте, пялясь в бинокль на жаворонков, когда вдруг услышал вокруг фырканье ― поднял от бинокля глаза и увидел, что вплотную со мной ― отара овец, которую гнали не чабаны, а всего одна очень пожи­лая туркменка, идущая вслед за ишаком, нагруженным баулами обычного пастушье­го скарба: кошма, закопченный кумган, чтобы вскипятить чай, простая еда. Я поздо­ровался, она, никак не ответив, прошла дальше, а потом остановила ишака, достала из мешка на его спине чурек, отломила от него солидную горбушку и, вернувшись, молча и безоговорочно вручила ее мне…

Лицо ее при этом оставалось практически безучастным, оно не выражало никаких видимых эмоций, но отчетливо излу­чало то особое обаяние, о котором я говорю. Это был один из первых незабываемых уроков того, что я впоследствии научил­ся назы­вать изысканным академическим термином «межкультурное общение». Потом я ви­дел отсвет той же ауры на ли­цах стариков во многих других местах в азиатских стра­нах, на лицах индейцев в Америке, полинезийцев на тихоокеанских островах.

Уже понятно, что это не национальное, нет. Это некое видимое проявление не вы­ставляемой напоказ истинной жизнен­ной мудрости, доступной только возрасту, и, ви­димо, прежде всего ― женскому возрасту. Лишь недавно, поездив по цен­тральным российским областям и побывав в таких углах, до которых и на гусеничной технике доберешься не всегда, я на­шел‑таки подобные лица русских женщин. Но так и не по­нял пока до конца, почему они попадаются реже и производят меньшее впечатление. Может, неевропейские черты для меня как‑то по–особому выразительны; может, к лицу человека, говорящего на чужом языке, присматриваешься внимательнее; мо­жет, сказывается большая погруженность этих культур в себя и отрешенность от кон­кретных реалий вокруг; может, в этих лицах просто больше внутреннего достоинства, а может, я еще сам не до конца научился видеть все это… Короче, обратите внима­ние ― поймете, о чем я говорю.

«16 марта. Привет, Зимин!

Как ты там на африканском солнышке? Мое здешнее, туркменское, постепенно начинает припекать все сильнее.

А как ты там с местными? Как большой белый слон? Часто поешь арию заморско­го гостя?

Я здесь внимательно наблюдаю российских сограждан, когда общаемся с туркме­нами. Сам себя в Туркестане постоянно ощущаю в гостях, очень благодарен хозяе­вам за гостеприимство и непроизвольно впитываю в себя все то, что отличает их от нас, а нас от них. Но многие соотечественники ведут себя совершенно иначе. «Белая кость». Причем как некоторые пришлые новички, с которых взять нечего, так и неко­торые россияне–старожилы, осевшие в Туркмении давным- давно; просто диву да­ешься.

Приезжаем в другой город по делам, останавливаемся на ночлег в доме у туркме­на, связанного с моими попутчиками по работе. Я ведь, будучи здесь без своего транспорта, использую любую возможность поехать в новое место с любой подверн­увшейся оказией. При этом возникает неразрешимый конфликт: едешь увидеть но­вое, но сам себе не принадлежишь, не можешь произвольно остановиться, чтобы провести наблюдение или разобраться в мелькнувшем за окном машины эпизоде. Как, знаешь ли, Зарудный в 1882 году ездил по оренбургским степям с объездом ме­дицинского инспектора и се­товал потом: «Я видел дремучие леса, горы, горные уще­лья, речки с их водопадами и каменистыми руслами, огромные, чистые, неприветли­во–холодные озера, обширные болота… и время не позволяло мне заняться иссле­дованием этих за­манчивых дебрей…»

Ну, так вот. Вокруг дикие места, пустыня, на весь город (это если верить карте), ко­торый на самом деле в лучшем случае ― поселок, ни одного деревца; живут полно­стью на привозной воде (и питьевой и технической), за которую, кроме всего, еще и платить надо.