Array Array - Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

«11 июля. В выходной (пятница) с утра по микрорайону ходит дед, который гор­танными криками предлагает мумиё. Запрещенный к вывозу товар, но чудодействен­ный (и впрямь заживляет все на глазах), так что покупаем, бодро настраи­ваясь на не очень преступную контрабанду.

Кладешь асфальтоподобный шмат в воду на два дня, все растворяется. Потом несколько раз отстаиваешь, сливая оса­док. Потом стелешь на противень кусок поли­этилена и наливаешь на него эту темно–коричневую жидкость испаряться естествен­ным путем. А после испарения остается то, что принято называть «чистым кристал­лическим продуктом бадах­шанского генезиса».

Мужики с таможни говорят: за последние годы четыре тонны уже конфисковали; отправляют на изучение в спецлабора­торию; там и констатировано, что качество вы­сочайшее, из всех видов природного мумия это ― одно из лучших.

Вокруг всех этих хлопот все острят про искусственное мумиё по моему адресу, по­тому что, как здесь вычитали в старин­ном индийском трактате, для его изготовления надо взять мужчину тридцатилетнего возраста европеоидной расы, предпо­чтительно рыжего и белокожего, забить его, часть внутренних органов вынуть, часть оставить, нашпиговать травами и по­местить в керамический саркофаг на энное количество лет в раствор специальных смол… Вот и шутят, что нечего возить­ся с выпариванием, а надо П–ва обработать по инструкции, и все дела.

Дед с мумиё ходит каждый выходной, а сегодня прямо под окнами еще и другой дед, появляющийся лишь пару раз за лето. Сидит под деревом, на ветке которого подвешен деревянный лук, а к нему привязан уже другой лук, побольше и с прово­лочной тетивой.

Афганки выносят этому аксакалу матрацы, набитые овечьей шерстью, распарыва­ют их с одной стороны, вываливают кучу примятой шерсти на кошму. Дед запускает лук в слежавшуюся овчину и принимается колотить по проволочной тетиве палкой. В результате во все стороны летят клочки взбитой и разрыхленной тетивой шерсти, а сама куча разбухает прямо на глазах. Ханумки уносят потом матрацы, становящиеся в четыре раза объемнее».

«24 июля. Вечером после кино в клубе и променада по майдану подошли к подъ­езду: темно, тепло, домой не хочется. Я на асфальте под фонарем зеленую жабу поймал (точно как в Тарусе на растрескавшемся асфальте около колонки), потис­кал ее, выпустил.

Сели на скамейку, завели какой‑то разговор на предмет морально–аморальных мировых проблем; орали, орали; Ханум говорит, мол, вы что, больные, что ли, так распаляетесь, когда трезвые?

И в этот момент в кусте у нас за спиной запело какое‑то ночное насекомое, ни разу такое не слышал. Володин вскочил, полез туда, но что увидишь в темноте? Так он не поленился, сходил на второй этаж за фонариком. Потом на коленках пол­зали с ним вокруг этого куста, пока Ханум подошедшим царандоевцам пыталась объяснить, что мы делаем.

Все как всегда: светишь фонарем прямо на точку, из которой звук исходит в полу­метре от твоего носа, но не видишь ни­кого; вот он, звук, но лишь ветки и листья, и больше ничего. Не нашли. Наутро этот куст трясли по дороге на работу, но тоже пу­сто».

«29 июля. Сегодня было землетрясение. Сижу в полдень за столом, вдруг стены и потолок затряслись мелкой дрожью, Ханум заголосила из соседней комнаты: «Се­реж! Землетрясение!!» Вскочили, я кинулся к столу за пакетом с паспортом, подхва­тил футболку и пистолет, а Танька вопит: «Нельзя на улицу, стой под несущей бал­кой!» Стоим в коридоре под несу­щей балкой между шатающимися стенами, неприят­ное ощущение; не доверяю я даже несущим балкам в советских хру­щевках.

Хотя это все же лучше, чем втроем в тесном сортире во время ракетного обстрела, когда Ханум сидит на унитазе, как леди, с невеселым лицом и напряженно сцепив руки, а мы с Володиным стоим, почти распластавшись вдоль стен, как ее пажи или стражники. Выглядит ситуация так, что вроде самим смешно, но контекст ее таков, что не особенно и посмеешь­ся; особенно когда ракеты воют на подлете и потом взры­вы грохают, а ты стоишь и каждой фиброй пытаешься понять по звуку, на тебя это летит или нет… А сортир ― самое безопасное место в такой обстановке, это уже без шуточек и проверено в совсем несмешных ситуациях (при анализе раз­рушений после обстрелов).

Короче, когда я Ханум на улицу вытолкал, там уже полно народа. Тетки растре­панные в халатах, мужики чуть ли не в семейных трусах. Сильнее трясти не стало, поэтому все постепенно «ха–ха, хи–хи», но явно в мандраже. А вода в арыке качает­ся, как в неустойчивом корыте ― очень странное зрелище, и ощущение странное ― нет надежности в привычно не­зыблемой земной тверди.

Разговоры, ясное дело, весь день только про землетрясение. Света из нашего проекта при знаменитом землетрясении в Ашхабаде в сорок восьмом провалилась в колыбели вниз с верхнего этажа в рухнувшем здании, ее плитой накрыло; когда на­шли ― спала.

Всплыло, что очень многие с утра чувствовали себя необычно плохо. И правда, Ханум на работу не пошла из‑за ужасной головной боли, сказала, что заболевает; я сам дома остался, потому что Карим ко мне лекцию переводить не приехал (жена неожиданно слегла с сердечным приступом).

Володин землетрясение пропустил, ехал в машине, не почувствовал ничего, дога­дался лишь по суете на улицах; отме­нил дела, принесся домой узнать, как и что у нас. А я решил, что буду теперь на всякий случай спать в галстуке и с паспор­том в кармане, чтобы не выглядеть потом глупо в посольстве, когда будут разбираться, кто есть кто среди полуголых шу­рави без документов…»

«10 сентября. Из окна володинского офиса всегда видно внизу множество людей. О том, что у них на уме, можно только догадываться. Много загадок в восточной жиз­ни. И в культуре, и в религии, и в экономике.

Красивый народ. Мужики–афганцы ― все как на подбор. Как и наши южане. Жаль, что не получается у нас с южанами. Второй век не получается. Как царь–батюшка за­лудил войска на Кавказ, вырубая леса и выжигая селения, так и не получа­ется. А уж как Коба, козел, накрутил делов с переселением народов, так и вообще пиши пропа­ло. Обидно мне это, ох обид­но. Ни с кем таких уважительных и легких отношений у меня не было, как с нашими кавказцами. Легкий на общение народ. Особенно в глу­бинке. И уважительный. Гордые, а раз есть самоуважение, то есть и уважение к дру­гим. А уж когда расскажешь, что птиц приехал изучать, тогда вообще по­сле первого недоумения ― вдвойне радушие (как к больному, что ли?), и как‑то оно мне особенно созвучно: чувствую именно то, к чему всю жизнь стремлюсь ― взаимное щедрое то­варищество.

Здесь могло бы так быть? С теми афганцами, с которыми работаем, вроде хоро­шие отношения (насколько могу судить со своей колокольни, понимая, что чужая душа ― потемки, а уж восточная ― вдвойне). Но большинство наверняка в фобу нас, шурави, видали.