Array Array - Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

Встал, умылся, вышел на балкон. Темнота.

«Отчего луна так светит тускло на сады и стены Хороссана? Словно я хожу равни­ной русской под шуршащим пологом тумана…»

Ночь еще летняя, очень тепло. Но уже не то тепло, которое характерно именно для тропических стран, которое, будучи россиянином из средней полосы, постоянно отмечаешь с удивлением. Выходишь ночью на воздух, накатывающий на лицо теплы­ми волнами, и раз за разом ощущаешь, что в сочетании с ночной темнотой это очень непривычно для человека, вы­росшего в средних широтах. Нет, сейчас уже не так. Уже чувствуется, что это тепло вот–вот начнет сменяться летней ноч­ной прохладой.

Небо черное, но звезды где‑то далеко. Такое чувство, что отсюда до них дальше, чем это казалось дома. Из‑под балко­на, снизу–сбоку, раздается приглушенный разго­вор царандоевцев; не спит охрана.

И вдруг накатило (почему‑то почти до слез, пардон уж за сантименты) воспомина­ние о всех былых ночах, когда доводи­лось остановиться вот так, глядя в теплую ноч­ную темноту, и ощутить такую волнующую и щемящую исключительность этого ноч­ного тепла и собственного в нем пребывания. Даже шире: собственного и всеобщего в нем бытия.

Всегда так ― вспоминается обо всем сразу, когда накатывает ощущение беспри­чинного счастья. Почему в несчастье ду­мается о чем‑то конкретно, а в счастье ― обо всем сразу? А стержень ассоциаций ―- именно ночное тепло.

На его фоне конечно же в первую очередь вспыхивает Туркмения, Кара–Кала, Сум­бар и Копетдаг. Громаднейший, зна­чимейший кусок, последняя стометровка юно­шеского разбега, как у самолета перед отрывом от взлетной полосы. Когда предвари­тельные проверки–продувки уже позади, когда энергия прет, когда ее с запасом, когда все движение ориентиро­вано вперед и никаких раздумий (взлетать или не вз­летать) уже нет. Когда ясно, что все дальнейшие резервы, возможно­сти и главные летные качества машины можно будет оценить уже лишь после взлета… (Хе–хе, многовато на себя берем и слишком патетически звучим… «Рожденный Полозовым летать не может!..» Хотя, с другой стороны, подумаешь, де­лов‑то… Ведь лететь само по себе не многого стоит. Гораздо важнее ― куда, зачем и с кем…)

Вспоминаются сразу все былые кара–калинские луны, горящие, как анти–солнца, прохладным белым ночным огнем. Либо через ветви мелии в ВИРе, либо высоко и кругло над голыми пустынными холмами. Над неожиданным и близким раскатистым хохотом шакалов, из‑за которого идущая рядом девушка–женщина, которая в такой момент кажется девоч­кой–ребенком, вдруг цепляется тебе за руку от страха, а потом сама смеется над своим инстинктивным испугом.

Или ночь над долиной Сумбара, когда машина останавливается, молкнет ревущий мотор, и, вдруг разом, словно из ни­откуда, появляются горы по краям долины, нави­сающие над дорогой скалы, черное небо над ними, шум текущей реки, и эта молча­ливо светящая надо всем и всеми огромная, спокойная, искусственно–яркая луна.

Или когда, наоборот, трясешься ночью в кузове без остановок, вповалку со студен­тами; кто‑то спит, кто‑то смотрит назад по движению застывшим взглядом. От тепло­го ночного воздуха не холодно даже во время езды, хотя лицо на ветру остыло. Когда все условности растворяются в лунном све­те, и первокурсница может вжаться в тебя целиком в этой груде спрессованных в кузове тел, но все происходящее под этой лу­ной настолько ирреально, настолько значимее человеческих масштабов, что снисхо­дит высшее целомудрие, ро­ждающее щемящее, до слез, ощущение всеобъемлюще­го счастья и, как всегда в такие моменты, восторженное, щедрое и искреннее поже­лание счастья «для всех даром!».

Или другой пласт ― Аграхан на Каспии. Другой воздух, другой запах, никаких скал, один песок, но такое же ночное теп­ло и лунный свет. Прибрежная равнина под полной луной; море, перемешивающее нас с Ираном; тростники; непостижи­мая огромность всех этих равнинных пространств; лишь угадывающаяся, но не поддаю­щаяся разумению мощь дремлющих стихий, для которых эти бескрайние просторы ― ничто, микромир, точка в беспредельности. И вот во всем этом ― ты, такой ма­ленький, но такой близкий сам себе; и, хочется верить, близкий тем, кого любишь; идущий к огоньку экспедиционного вагончика по ровной и мягкой песчаной дороге вдоль берега.

Но главнее всего вспоминается теплая летняя ночь в Едимново на Волге: полная луна; мне пять лет; родители младше, чем я сейчас. Сидим с Мамой на скамейке на берегу и смотрим на мерцающую лунную дорожку, волшебной диагональю рассекаю­щую черное водное пространство. И вдруг на эту сверкающую полосу из темноты вплывает лодка ― это Папан с Ирисой плывут на веслах проверять перемет, а меня не взяли, потому что хоть и тепло, но ночь, а я малень­кий…

Почему же именно ночью так отчетливо и полно ощущаешь и осознаешь частицу счастья, щедро отпущенного тебе в краткий момент твоего земного бытия? Так емко впитываешь вечность и целостность всего, что вокруг? Ироничную мимо­летность собственного нынешнего существования и всеобъемлющее могущество вечного Це­лого, микроскопической Ча­стью, частицей воплощенного в тебе самом и в тех, кто рядом? Кто так же, как и ты сам, весело мелькнет в одно мгнове­ние и так же исчез­нет навсегда. «Бас–халас»…

Как же пронзительно обидно это «исчезнет навсегда». Настолько обидно, что не воспринимается всерьез. И верится по­началу, что уж ты‑то будешь во всем этом веч­но.

Может быть, в этой горечи, выражающей почтительную невозможность согласить­ся с тем, что когда‑то ты навсегда бу­дешь вырван из этой подлунной жизни, и кроют­ся истоки веры в бессмертие души и во множественность ее форм? И мо­жет, это лишь подсознательное желание не отрываться от ночной подлунной красоты, рождаю­щей слезы счастья на гла­зах? Желание и потребность ощутить что‑то, даю­щее надежду быть сопричастным к этому великолепию вечно? Даже и не важно, в какой форме?

Ведь человек перед Богом, перед миром вокруг, перед природой всегда был, есть и будет как ребенок перед матерью: днем и капризничает, и подчеркнуто игнорирует, и демонстрирует свою полную самостоятельность; порой обижает, по- детски отрекает­ся, делает больно… Но ночью наступает момент, когда вдруг становится неспокойно или откровенно страшно, и тогда уже ничего не надо, кроме как приблизиться к зна­комому и надежному, ко всепрощающему, которое все­гда защищало и сейчас должно защитить. К ночному теплу, пронизанному лунным светом, которое спасет от всех бед, от всех невзгод; главное ― лишь не потерять возможность ощутить его иногда. И вот в такой момент готов заплатить любую цену, чтобы остаться хоть чем‑то, хоть осколком чего‑то во всем этом вечном Целом, погруженном в лунный свет…