Жозеф Рони-старший - Обезьяны

Стоявшие на палубе матросы очнулись наконец от охватившего их ужаса, и два матроса, вооружившись кинжалами, быстро полезли на мачту на помощь Гуффенсу.

Скоро горилла, вся израненная, истекшая кровью и тщетно накидываясь на новых врагов, ослабела. После нескольких ударов кинжала горилла скатилась с бугшприта и с резким криком свалилась в море.

Матросы с трудом стащили на палубу полуживого и израненного Гуффенса. Весь дрожа, слез за ними и Корнелио. Но когда он добрался до палубы, силы его оставили, и он упал без чувств.

Раны Гуффенса были ужасны. Все его лицо было изуродовано гориллой, и он тяжело дышал.

Скоро он подозвал капитана и едва слышным голосом сознался, что это он убил ненавистного ему повара незадолго до отплытия, толкнув его в воду в ту минуту, когда тот, нагнувшись, доставал воду.

Гуффенс сказал, что потом он узнал, что эту сцену видел юнга Корнелио. Он хотел было выбросить вслед за поваром и юнгу, но ему помешали. Тогда он взял с Корнелио клятву, под угрозой смерти, никому не говорить о виденном.

В довершение этого Гуффенс признался, что, когда он протянул на мачте руку к Корнелио, он хотел его сбросить в море, чтобы избавиться совсем от свидетеля совершенного им преступления.

Через несколько минут Гуффенс умер.

Корнелио же долгое время пролежал в горячке, затем оправился и подтвердил все слова Гуффенса.

Горилла, по всей вероятности, была выпущена Гуффенсом же и после своего освобождения взобралась на одну из мачт и скрывалась там за парусами.

Страшный крик Корнелио взбесил, вероятно, гориллу, сильно обозленную качкой, и она в диком порыве бросилась на попавшегося ей на глаза Гуффенса.

Долго еще помнили мы это страшное происшествие, которое капитан подробно записал в путевом журнале судна.

Затерявшийся в глуши девственного леса Борнео малайский поселок — «кампонг» собирался уже предаться ночному покою. У хижин, где на крошечных дымных кострах женщины стряпали скудный ужин для своих мужей, не видно было уже ребятишек, да и во многих местах костры погасли, люди разошлись, и только тощие собаки вертелись, по временам поднимая отчаянную возню из-за полуобглоданной кости.

Оживленнее других мест была площадка перед самой большой хижиной поселка — перед домом «муфетара», то-есть вождя, или старшины поселка, высокого, тучного, слепого на один глаз Мустафы. У костра сидели, покуривая глиняные трубки и попивая сладковатую рисовую водку, несколько человек, представлявших, так сказать, аристократию кампонга: это были воины, прославившиеся в свое время, в молодости, в кровавых схватках с врагами.

Теперь среди туземцев стала нарождаться новая группа охотников, специализировавшихся на добыче продуктов роскошной тропической природы — звериных шкур, птиц с ярким, сказочно красивым оперением, странных насекомых. У этих людей, выручавших при сношениях с европейцами сравнительно большие для даяков деньги, завелось современное оружие — предмет общей зависти, кое-какая утварь, появились окованные железом и медью пестрые сундуки, эмалированная посуда, предметы роскоши. Мало-по-малу такие люди приобрели вес и значение, влияние на дела, получили некоторое подобие власти над своими соплеменниками. Прежнее значение жрецов таинственного культа «Великого леса» и отчасти значение вождей словно по наследству перешло к ним.

И в этот душный и туманный вечер рядом с муфетаром Мустафою, лениво покуривавшим свою последнюю трубку перед огоньком костра, и лучшими воинами кампонга сидело двое таких «джемадаров» — рябой от оспы Талиб и тонкий, гибкий, как змея, Магури. Медленно прихлебывая «саки» — рисовую водку, они так же медленно, словно нехотя, перекидывались словами, говоря о своих деревенских делах.

— Плохой, очень плохой год, — говорил, задумчиво глядя единственным глазом на потухающий огонек костра, Мустафа. — Говорю, очень худой год. Злые духи вырвались из плена, и нет теперь никого, кто бы мог загнать заклинаниями эту нечисть в подземные темницы… Перемерли заклинатели. Прошли счастливые времена…

— Нет, я не жалуюсь, — отозвался Магури. — Раньше жилось не лучше. Воды кишели пиратами, которые грабили живого и мертвого, богатого и нищего. А внутри страны раджи и набобы воевали один с другим, жгли кампонги, вытаптывали слонами посевы, убивали мужчин, забирали, в рабство детей и женщин. Нет, я не хочу возврата старых дней.

— Потому что ты, Магури, не воин, — отозвался рябой Талиб, беря из костра прямо пальцами уголек, чтобы раскурить погасшую трубку. — Потому что тебе золото всего дороже на свете. Твоя кровь отравлена ядом роскоши.

Магури хотел резко возразить на это обвинение, но в это мгновение с опушки леса, оттуда, где стояла ночная стража, раздался резкий крик.

— Кто-то приближается к кампонгу, — вздрогнув, сказал Мустафа и поднялся с места.

— Муфетар, я пришел из города к тебе по важному делу, — раздался из темноты сухой старческий полос, и к костру подошел казавшийся привидением малаец, все лицо которого было испещрено рубцами и покрыто странным узором татуировки.

— Это ты, Мамуд?

— Я, муфетар, Мамуд бен-Мамуди. Меня послал к тебе из города твой друг, саиб Джани Иби Моссулли. Он велел передать тебе следующее. Прибыл в город одержимый бесом, какой-то юродивый инглиз. Он совсем безумный — покупает всякую дрянь, достает из земли червяков, разрезает их и смотрит на разрезанные куски через круглое стекло.

— Должно быть, ищет внутри червяков золото, — вскользь заметил Магури и подумал про себя: «Надо будет и мне посмотреть. Что же! Ведь, в самом деле, червячки ползают на недоступных человеку глубинах. Может быть, действительно собирают из недр земли золото».

— Ну, и этот инглиз сказал, — продолжал гонец, — пусть мне достанут живого молодого Господина Леса.

— Живого ма-ва-са! — воскликнул Мустафа.

— Да, живого ма-ва-са. Живого оранг-утанга, как называют Господина Леса инглизы. И еще инглиз сказал: кто мне принесет или привезет его, тому я заплачу столько, сколько будет весу в теле маваса, — серебряными монетами и еще дам новое двухствольное ружье.

— За одного маваса?

— Да. Потому что инглиз богат и совсем безумен.

— Но на что над мавас? Я много раз слышал, что за живого маваса они платят столько, сколько стоят пять или десять коров. Но коровы дают молоко. А на что же годен Господин Леса? — бормотал муфетар.

— Я слышал, — сказал рябой Талиб, — что инглизы сажают маваса в клетку, дают ему волшебное питье и заколдованную пищу и ждут. — Талиб понизил голос. — Они хотят заставить маваса заговорить по-человечески.