Джеральд Даррелл - По всему свету [сборник]

— Нет, нет, — возразил папаша Деметриос. — Полицейский сказал, что, по его мнению, Андреас и так достаточно наказан, а в больнице он сказал, что Андреасу отхватило руку какой-то машиной.

Кукуруза начала взрываться и загремела по листу жести, словно залпы миниатюрных пушек. Старик снял сковороду с огня и поднял крышку.

Кукурузные зерна лопнули, и каждое являло собой маленькое желто-белое облачко, хрусткое и аппетитное. Папаша Деметриос достал из кармана скрученную бумажку и развернул ее. В ней оказалась крупнозернистая серая морская соль. Мы обмакивали в нее облачка кукурузы и с удовольствием хрумкали их.

— Я кое-что для тебя раздобыл, — сказал наконец старик, тщательно вытирая усы большим красно-белым платком. — Еще одну из этих ужасных тварей, до которых ты такой охотник.

Набив полный рот остатками жареной кукурузы и вытерев пальцы о траву, я, старая от нетерпения, спросил, что это.

— Сейчас принесу, — сказал старик, вставая. — Очень любопытная тварь. Никогда раньше не видел ничего подобного.

Мне оставалось только ждать. Он сходил к прессу и вернулся с помятой жестяной банкой, заткнутой листьями.

— На, — сказал он. — Будь осторожен, она воняет.

Я вытащил затычку из листьев и, заглянув в жестянку, убедился, что папаша Деметриос был совершенно прав: его добыча жутко воняла чесноком, как целый автобус крестьян в ярмарочный день. На дне банки сидела средней величины, гладкокожая, зеленовато-коричневая жаба с огромными янтарными глазами и ртом, застывшим в вечной, как у идиота, ухмылке. Когда я сунул руку в жестянку, чтобы достать жабу, она спрятала голову между передними лапами, втянула, на удивительный манер всех жаб, свои выпученные глазищи в черепную коробку и издала пронзительный блеющий крик, словно миниатюрная овца. Я вынул ее из жестянки. Она отчаянно сопротивлялась, источая ужасный запах чеснока. На задних лапах у нее было по мозолистому черному наросту в виде лопасти, напоминающему плужный лемех. Я пришел от нее в восторг, ибо затратил немало времени и сил на безуспешные поиски жаб-чесночниц. Рассыпавшись перед папашей Деметриосом в благодарностях, я с торжеством отнес жабу домой и водворил в аквариум в своей спальне.

Я покрыл дно аквариума слоем земли и песка толщиной в два-три дюйма, и освобожденная жаба, нареченная Августусом, немедленно приступила к устройству своего жилища. Забавными движениями задних лап спереди назад, пользуясь лопастями-наростами, как лопатой, она очень быстро вырыла себе нору и исчезла из виду, выставив на поверхность лишь выпученные глаза и ухмыляющийся рот.

Августус, как вскоре выяснилось, оказался на диво смышленой тварью и был наделен множеством привлекательных черт характера, выявлявшихся по мере того, как он становился все более ручным. Стоило мне войти в комнату, как он вышныривал из своей норы и предпринимал отчаянные попытки прорваться ко мне сквозь стеклянные стенки аквариума. Если я вынимал его и опускал на пол, он скакал за мной по комнате, а когда я садился, изо всех сил карабкался по моей ноге мне на колени и разваливался в самых непринужденных позах, греясь теплом моего тела, медленно помаргивая, глядя на меня с ухмылкой и хватая ртом воздух. Тогда-то я и обнаружил, что он любит лежать на спине и чтоб его легонько поглаживали пальцем по брюшку. Из-за этой экстраординарной прихоти он и получил кличку Пощекочи-Брюшко. К тому же, как выяснилось, прося есть, он пел. Когда я подносил к аквариуму большущего извивающегося земляного червя, Августуса переполнял бурный восторг. Его глаза, казалось, еще больше выпучивались от возбуждения, он издавал негромкие хрюкающие звуки и тот странный блеющий крик, который я услышал, впервые взяв его в руки. Когда червяк наконец падал перед ним, он энергично тряс головой, словно рассыпаясь в благодарностях, хватал червяка за один конец и запихивал его в рот большими пальцами. А когда у нас бывали гости, их неизменно потчевали рассказом о Пощекочи-Брюшко, и все с серьезным видом соглашались, что он обладает наилучшим жабьим голосом и репертуаром, какие им доводилось знать.

Примерно в это же время Ларри привел в наш дом Дональда и Макса. Максом звали чудовищно высокого австрийца с вьющимися светлыми волосами, светлыми усами, элегантной бабочкой сидевшими у него над губой, и пронзительно синими добрыми глазами. Дональд, напротив, был мал ростом и бледнолиц — один из тех англичан, которые по первому впечатлению кажутся не только косноязычными, но и совершенно лишенными индивидуальности.

Ларри наткнулся на эту столь несообразно подобранную пару в городе и по доброте душевной пригласил к нам пропустить стаканчик-другой вина. Тот факт, что они прибыли в два часа ночи, размякшие от множества возлияний, нимало не смутил нас, поскольку к тому времени мы уже привыкли — или почти привыкли — к манере Ларри приводить в наш дом своих знакомых.

Мама рано легла спать с жесточайшей простудой, остальные домашние тоже разбрелись по своим комнатам. Я единственный из членов семьи еще не ложился спать. Причиной тому был Улисс: я ждал, когда он вернется в спальню из своих ночных блужданий и проглотит ужин из мяса и рубленой печенки. Я лежал и читал, как вдруг до моего слуха из оливковых рощ донесся неясный, приглушенный шум. Сначала я решил, что это группа крестьян возвращается за полночь с какой-нибудь свадьбы, и не придал этому особого значения. Но источник неблагозвучия приближался, и по стуку копыт и звяканью, сопровождавшему его, я заключил, что это какие-то запоздалые бражники проезжают по дороге в экипаже. Однако песня, которую они распевали, звучала как-то не по-гречески, и меня взяло сомнение: кто бы это мог быть? Я вылез из постели и, высунувшись из окна, всмотрелся в ночную тьму.

Тут экипаж свернул с дороги и стал медленно взбираться вверх по длинному взъезду к нашему дому. Я видел его совершенно отчетливо, так как пассажир, сидевший на заднем сиденье, судя по всему, разжег там небольшой костерок. Я смотрел на огонь, заинтригованный, не зная, что и подумать, а он, то вспыхивая, то пригасая, двигался среди деревьев к нам наверх.

В этот момент наподобие тихо парящего зонтика одуванчика прямо с ночного неба слетел Улисс и попытался устроиться на моем голом плече. Я стряхнул его и сходил за оставленной ему миской с едой. Он жадно накинулся на нее, издавая чуть слышные гортанные звуки и мигая мне своими блестящими глазами. Тем временем экипаж медленно, но верно преодолел подъем и въехал во двор нашего дома. Зачарованный открывшимся моим глазам зрелищем, я высунулся из окна.

В задней части экипажа не было костра, как мне подумалось вначале. Там сидели два индивида, каждый с огромным серебряным канделябром в руке. В канделябры были воткнуты большие белые свечи, какие обычно покупали местные жители, чтобы поставить в церкви святого Спиридиона. Индивиды громко и немелодично, но с великим тщанием распевали песню из «Девушки с гор», пытаясь, насколько возможно, попасть в тон друг другу.