Виктор Соснин - Охота без выстрела

— Да хоть у кого спроси, — не сдавался тот. — Говорю тебе: опытные охотники одной дробинкой заряжают патрон и — бах! — прямо белке в глаз. Чтобы шкурку не портить.

— Чтобы шкурку… Прямо в глаз…

Я уже едва сижу на стуле.

— Ты, небось, тоже одной дробинкой… А? Может, прямо сегодня и покажешь?

Володя, чувствую, начинает сердиться, лезет в стол, где у него всякие книжки лежат про охоту.

— На-ка, почитай покамест… А я к Павлу схожу. Если дома, заберем его лайку — посмотришь.

В наших лесах водится много белки, особенно когда хороший урожай еловых шишек. А если урожай плохой, белки стадами уходят в другие места. Иногда напрямик, через деревни, села, даже города. Старожилы помнят, как в конце лета 1929 года белки, направляясь на юг, целой лавиной переплывали Каму, и капитаны останавливали суда, чтобы не губить зверьков… Я и сам помню, как году в сорок восьмом белки шли через наше село. Собаки просто неистовствовали, загоняя их на заборы, столбы, крыши. А один горе-охотник стрелял белок из малокалиберной винтовки прямо из окна дома, когда те забирались на березы, что стоят вдоль тракта. Потом на него, правда, прикрикнули: разве можно губить зверьков в такой трудный момент. Их и так гибнет предостаточно.

Я слышал от охотников, что белку взять, да если еще с собакой, пара пустяков. Но так, как рассказал Володя, и к тому же одной дробинкой в глаз? Нет, не зря мы уговорились, видно: чуть что — загнутый палец.

Но Володя настойчив. Вижу в окно, идет с Павлом. Пес Дружок рвется вперед. Почуял, что берут его в лес. И я улыбаюсь про себя: хитрость удалась, пора поразмяться.

День с утра просто хорош. Свет солнца мягкий-мягкий. Снег — словно тонкое покрывало: каждый бугорок резко обозначен. Как-то даже боязно наступать лыжей. А вот и «капитан» — еще утром пробежал не спеша зайчишка. Его следы, словно четыре звездочки на погоне: две — вряд, две — поперек, две — вряд, две — поперек. Дружок рвется с поводка: так ему хочется погонять длинноухих. Но Павел не отпускает: убежит — ищи-свищи. Мы его уже знаем. Будет бегать по лесу кругами, повизгивая то тут, то там. Сколько раз так и не дожидались мы его: все распутывал заячьи петли. Прибежит только к вечеру в избушку и даже хлеб берет не сразу — до того умается, бедняга. Заяц тоже ведь грамотей, что пономарь церковный…

А вот пушистый хвостик расписался на покрывале. Семенил, семенил ножками от дерева к дереву, потом — бульк в снег головой: что-то учуял на земле или, может, вспомнил про припасы, заготовленные с осени?

Отпускаем Дружка. Повизгивает и идет между деревьями. Значит, след свежий.

— Теперь, брат, смотри!

Все-таки уговариваю пока пропустить меня вперед. Мое фоторужье наготове, и так хочется сделать белочкин портрет на память.

Дружок далеко — не слышно. Теперь мы идем по его следу. Ребята не спешат:

— Сейчас работает пес. Ты же действуй, как учили.

В такие минуты становишься вдруг собранней, даже походка и все движения меняются. И мысль, и взгляд работают в четком взаимодействии, почти автоматически, как после длительной тренировки. Словно в этот один момент сконцентрировалось все, что постигал долго, по крупицам. И что еще удивительно: прошел едва ли триста напряженных шагов, а успел приметить и место сегодняшней утренней кормежки краснобровых косачей, оставивших под березами следы пира — шелуху березовых почек, и глубокие шрамы на осинах — отметины зубов сохатого, и странный полукруглый нарост на старом стволе — точь-в-точь аккуратный домашний столик, покрытый снегом, как скатертью, и старое, будто малюсенькая корзинка, полная сухих листьев и хвои, гнездо…

А вот и Дружок подал голос: гав, гав. Заливается, повизгивает. Идем на звук. Из-за стволов видно, как пляшет собака под елкой, припадает к земле, вскакивает: гав, гав. Снова припадает. А сама мельком посматривает, как я подхожу, крадучись.

Стою уже почти рядом с елкой, а пес-хитрюга разворачивается в мою сторону. И впрямь все, как рассказывал Володя: белка сидит почти на самых нижних ветках, подпрыгивает на месте, фыркает в унисон псу: тяф-тяф…

Я прислонился к стволу, поймал белку в видоискатель и чуть не покатываюсь со смеху: она недовольно дергает усатой мордочкой, сыплет псу в глаза снег и хвою, ворчит, будто злая старуха. И не видит ни меня, ни ребят. Успеваю только щелкать.

Володя за спиной шепчет:

— Ну как? Может, и насчет дробинки доказать?

Дружок еще больше заливается и недоумевает: отчего это мы не стреляем? Ведь вот она, белка, рядом. Но стрелять только ради спора было бы нечестно. Да и зачем нам шкурка ворчуньи, доставившей столько приятных минут… Хрустнула ветка — белка пулей на вершину. Перелетела на другую, третью ель. Дружок было бросился вдогонку по земле, да мы отозвали.

Охотники, действительно, так и стреляют белок. Собак пушистые зверьки не боятся: знают, что пес только лаять умеет, а на дерево не заберется. Вот и спускаются на нижние ветки и давай — не то сердится, не то передразнивает…

Ну, а насчет одной дробинки?

Так и не узнал. На первый раз было бы слишком много!

Живет в Очере Александр Дмитриевич Бурдин. На десятки километров окрест знает он каждую еле заметную тропинку в лесу, каждое дерево, каждый куст, каждое гнездовье. Без малого полвека отдал охране здешнего зеленого богатства, унаследовав профессию лесничего от своего отца.

Приехав в Очер, мы спросили у первых попавшихся мальчишек, как найти Александра Дмитриевича Бурдина, и они бойко объяснили:

— Самый последний дом по дороге. Да сами увидите…

И впрямь. Почти вплотную к крыльцу ладного рубленого дома сбежала с косогора корабельная роща. Во дворе пес. Но не захлебывается от глупости, как все дворняги, а дал голос, чтобы услышал хозяин, и сидит.

Александра Дмитриевича вроде бы обходят годы: крепко сбитый, с проседью, словно в инее, короткие усы, твердая, бодрая поступь. Впрочем, не удивительно: с малолетства на медовом лесном воздухе.

Хозяин догадался о цели нашего визита с первых слов.

— Милости прошу. Покажу непременно….

Да, в пору посадок нет отбоя от желающих заполучить саженцы из сада Бурдина: рука у него легкая, и сорта — ищи-свищи таких по округе!

Однако не многие знают, что есть у старого лесника такое, что увидишь разве только в Москве, у Кремлевской стены, возле Мавзолея…

Я до подробностей помню, как впервые стоял молча на Красной площади. Сердце унесло из Москвы простоту и торжественность этих минут, величественность и святость зубчатой стены Кремля и эти, в строгом молчании, пепельно-голубые елочки…