Марк Гроссман - Веселое горе — любовь.

Санитар положил Андрея на нарты, рядом с холодным телом солдата, обвязал их веревкой. Свое дело он делал спокойно, так, будто в полукилометре от него не было противника.

Немцы почему-то не стреляли. Может, раньше, ночью, их тревожила темнота и неизвестность, а сейчас было ясно, что упряжка пришла за раненым. А может, они просто боялись стрелять, чтоб не вызвать ответного огня русских снайперов или батарей.

«А как же санитар?» — вдруг подумал Сероштан, догадавшись, что тому никак не поместиться на нартах.

Взглянув на него, Андрей увидел, что санитар уже надел на ноги короткие лыжи и, лежа рядом с вожаком упряжки что-то тихо говорит ему.

Потом санитар обернулся к Андрею, выбил о ладонь трубку и, подмигнув раненому, внезапно вскочил на ноги.

Собаки рванулись за хозяином. Саами бежал к своим окопам не по прямой линии, а выделывал какие-то странные зигзаги. Собаки повторяли почти каждый его поворот.

«Уходит от пуль», — догадался Андрей.

Но немцы все-таки не выдержали и, когда упряжка была близка к своим окопам, открыли минометный огонь по нартам и человеку, бегущему перед ними.

До траншей оставалось несколько десятков шагов, когда вожак упряжки, тихо взвизгнув, рухнул на снег.

Санитар, не замедляя хода, сделал резкий поворот и, на ходу выхватив нож, полоснул по постромкам.

В жаркой землянке, похожей на деревенскую баньку, врач быстро и ловко обработал раны Андрею, перевязал его. Санитар с бородкой тихо сидел в углу и дымил трубкой.

Андрею захотелось как-нибудь поблагодарить этого человека.

— Как твоя фамилия?

— Фамилия? — переспросил санитар. — Самая обычная, трудно запомнить.

И, покашляв в бородку, добродушно добавил:

— Я из колхоза «Красное Пулозеро». После войны можешь заглянуть в гости.

— Хорошо, — согласился Андрей. — Загляну.

Несколько минут Сероштан молчал и, наконец, решившись, попросил:

— Если собака выживет, отдай ее мне. Отдашь?

— Хорошо, — кивнул санитар. — Когда стемнеет — схожу за ней.

Подумав, добавил:

— Сейчас, однако, война, — и тебе некогда возиться с псом. Приезжай потом, после войны, я отдам его тебе.

Санитару не пришлось ползти за собакой. Раненый вожак приковылял к землянке сам. Он молча смотрел измученными глазами в лицо своему хозяину, пытаясь дотянуться языком до рваной раны на своем боку.

В конце мая сорок пятого года Андрей, купив в Мурманске дорогой черный костюм, набор курительных трубок и табака, приехал в «Красное Пулозеро».

Санитар с бородкой уцелел на войне, вожак и несколько собак упряжки были с ним.

Товарищи мало пили вина, мало говорили торжественных слов, а смотрели друг на друга, дымили трубками и улыбались.

Прощаясь, саами сказал:

— Мне не жаль собаку. У тебя ей будет подходяще. Приезжай, однако, как-нибудь с Мальчиком в гости...

За стенами палатки сильно засвистел ветер, громко вздохнул на нарах Васька.

— Ты был тогда крепче и моложе, Мальчик, — тихо сказал Сероштан, и в усталых глазах человека засветилась нежность. — Я не дам тебя в обиду, пес.

Дни брели медленно и бесцельно. Вход в палатку плотно завалило снегом, сама она гнулась и хрипло вздыхала, как лошадь, измученная непосильной кладью.

Подходили к концу последние граммы муки, осталась только юкола — кожа, натянутая на кости.

Длинная полярная ночь, исхлестанная бурей, казалось, никогда не кончится. Варавве мерещилось: они здесь совсем беспомощны, беспомощней тех людей, которые десять тысяч лет назад жили у Большой Мотки и оставили тут свои стоянки.

Каждое утро — время обычных суток здесь узнавали не по свету, а по часам — Сероштан поднимался с нар, заправлял постель, зажигал буржуйку. Мылся, утирался тряпицей и принимался за варку.

Кочемасов сначала вставал вместе с Андреем, помогал ему по хозяйству, но потом все чаще и чаще оставался на нарах.

Варавва не спускался с лежанки. Он тревожно похрапывал на своей жесткой постели, открывая глаза всякий раз, когда Сероштан или Кочемасов начинали говорить. Он боялся, что его обделят, обманут.

Как-то ночью Варавва отчетливо услышал скрип дерева и скорее ощутил, чем увидел: место Сероштана пусто.

Не шевелясь, Васька следил за неясной черной фигурой Андрея и догадался, что Сероштан встал к голубям.

«Пшеницу лопает!» — молнией сверкнуло в голове Вараввы, и он, затаив дыхание, стал вглядываться в темноту.

Андрей подошел к печке, раздул жар, прижег лучину и, светя себе, вернулся к ящику с голубями.

«Сейчас он будет объедаться пшеницей», — лихорадочно думал Варавва, и с его губ был готов сорваться вопль обманутого в беде человека.

Сероштан действительно насыпал в ладонь зерно. Но он тут же опустил корм в ящик, и Васька сообразил, что Сероштан, наверно, кормит птиц с руки.

Лучина сгорела, и Варавва слышал, как Сероштан шепотом разговаривает с голубями. Потом он что-то сказал Мальчику, — значит, и пес был тоже рядом с хозяином.

Сероштан ласково величал птиц по имени, сетовал на судьбу, которая мучает их голодом, и обещал, что скоро все поправится.

«Ну, для чего ему птицы? — раздраженно думал Варавва. — Ни шерсти от них, ни молока».

Сероштан почти всю жизнь возился с голубями. Он был одним из трех взрослых людей, которые в большом заполярном городе держали птиц. И если в городах центральной России, где чуть не в каждом дворе стоит клетушка с птицами, голубятников нередко высмеивают, то в Мурманске иные смотрели на Сероштана как на совсем пустого и потерянного человека.

В жизни еще немало странного, корешки которого змеятся в темноте дальнего и ближнего прошлого. Боров, зарывшийся в грязную лужу возле избы, едва ли режет глаза соседям. Еще бы! Свинья — это сало, мясо, шкура. А милые и грациозные голуби в клетушке над сельским сараем то и дело служат объектом соседских шуток и укусов. Какое от них мясо, какое перо?

Странно! Как будто напоенность души красотой не нужна человеку! Нет, нужна! И чем дальше наш марш, чем лучше мы живем, тем нужнее нам та красота. Всякая красота, питающая душу. Так думал Сероштан.

Без малого двадцать лет выводил он свою породу белых, как снег, почтарей. Стариков, мраморных носатых птиц, завез из Петрозаводска, и два десятилетия спаривал голубей так, чтобы получить у потомства чистое белое перо.

Много лет он плавал штурманом на траулерах, пока давнее ранение не заставило его списаться на берег. Уходя в летние рейсы, он брал с собой почтарей и выпускал их то из Полярного, то с Кильдина, то в открытом море.

Потом стал брать с собой птиц и в зимние, ночные рейсы. Он долго тренировал голубей, приучая их лететь и находить дом в темноте. Для этого придумал свой способ. Во дворе, возле голубятни, разжигал небольшой костерок, и голуби в конце концов отлично находили дом.