Марк Гроссман - Веселое горе — любовь.

Я спросил!

— И горько вам здесь? Тяжело?

Она покачала головой:

— Представь, не горько. Делом занята, и польза от меня вроде есть. Надо же и мне свое отработать, хоть маленько. Как и положено человеку...

Прижала тяжелый альбом к ватнику и созналась:

— Только вот частенько накатывает. Поневоле волком захохочешь. Одна ведь я.

Проворчала грубовато, чтоб я не подумал, будто жалуется:

— Наказала меня судьба одиночеством в старости. Самая злая обида, какой можно наказать человека. Не живу, а дни провожаю.

Женщина погрызла трубку, хотела еще что-то сказать, но раздумала.

— Ведь жива еще, — произнес я невпопад, чтоб не молчать. — Люди кругом. Дело есть. Можно найти счастье.

Она устало покачала головой:

— Жива-то — жива, да покойника не стою. Пепел один.

— И в пепле искра бывает.

— Ты думаешь? Может быть...

Встала, потерла окаменевшие ноги и, держа альбом у груди, ушла в землянку.

Я поднялся, постоял несколько минут молча и ушел в мужскую землянку, чтобы утром отправиться на озеро Балхаш, куда уходили передовые отряды строителей.

У Лиды иногда было внятное желание оттаскать Варьку за косы и прогнать из дома. Но всякий раз девушке становилось жалко сестру, этого маленького человечка, смутного и нищего детской беззаботной радостью.

Отец и мать у них были санитары, погибли почти одновременно в битве под Москвой, и Варька росла на руках у старшей сестры.

Лида работала крановщицей грейферного крана в мартеновском цехе, училась в вечерней школе, — и у нее оставалось совсем мало времени на сестру.

Соседи по дому часто зазывали сироту к себе, подкармливали ее, наделяли одеждой, из которой выросли собственные дети.

Варька жадно ела все, чем кормили, совала куски хлеба в карман и, торопливо поблагодарив, спешила на улицу.

Она норовила влезть в каждую игру, громко жаловалась старшим, если с ней не хотели дружить, и даже надменно поглядывала на подруг.

Сталевар-пенсионер Кузьма Гаврилович часто приглашал девочку к столу и говорил ей, вздевая кверху твердый ревматический палец:

— Государство тебя в обиду не даст, Варька. И народ у нас, опять же, хороший, вполне правильный народ. Так что ты расти, девка, и не сомневайся.

— Спасибочко вам, Гаврилч, — отвечала Варька с важностью человека, о котором все должны заботиться. — Я уж не пропаду.

Как-то пожаловалась старику на сестру. Лида заставила Варьку помыть пол, а она забыла. Тогда Лида сказала, что Варька бессовестная и у нее нет никакого сознания.

Гаврилыч, выслушав жалобу, поднял по своему обыкновению палец и вдруг укорил девчонку:

— Это ты зря, чай. Она тебе заместо отца-матери. Значит, почитать ее должна и безропотно слушать.

Варька сделала из слов старика неожиданный вывод. Дождавшись сестру с работы и нарочито повздорив с ней, она сказала раздраженно:

— Раз ты мне отец-мать и старшая сестра — ты меня корми и одевай, потому как я — круглая сирота, и теперь Советская власть, детей обижать нельзя.

— А кто тебя обижает? — спросила Лида.

— Ну, ты... — немного смутилась Варька. — Сейчас каникулы, а ты меня уроки заставляешь учить и еще пол мыть. А потом — другие дети в цирк,ходят, а я вон уже сколько времени не была.

Она долго еще перечисляла свои горести, в числе которых значились даже старые башмаки, из которых, по уверениям Варьки, всегда торчали пальцы.

Лида заплакала.

— Что ж тебе надо? — вытерев слезы, спрашивала она Варьку. — Ведь я день-деньской на работе, и деньги никуда не прячу. Ты же знаешь.

Варька смотрела на сестру зелеными нагловатыми: глазами и морщила лоб:

— Это я не знаю — про деньги. А только ты обо мне заботься, отец-мать, как положено.

— И ты о старших должна помнить.

— А о них разве тоже надо?

— Конечно. Это ты запомни.

— Угу, — морщилась, соображая, Варька. — Запомню.

У нее в углу, за сундучком, жили куклы. Теперь, когда сестры не было дома, девчонка играла с ними в особенную и очень-полезную игру.

— Катька и Манька! — строго выговаривала она своим дочерям. — Сейчас же натаскайте мне воды, я — старенькая, и вы обо мне заботьтесь. Чего? Я еще не старенькая?..

Варька морщила лицо, сгибалась подковой и кашляла, как Гаврилыч:

— А теперь? Ну, то-то... — заключала она.

Каждое лето Варька уезжала в деревню к тетке, дальней родственнице матери.

Тетка была худенькая, красивая женщина, ловкая, как ящерица. За глаза ее звали — Варька сама слышала — «разведёнка» и «баба не промах».

Она заведовала магазином в селе и жила безбедно.

Варьку тетка любила и баловала.

— Ты у меня ничего, с понятием, — говорила она племяннице, отхлебывая черный чай с блюдечка. — Только мала еще. Ничего, выколосишься...

По вечерам в опрятную горницу тетки сползались старухи, заскакивали веселые толстенькие мужчины в защитных рубахах, которых тетка чохом называла «снабженцы». Мужчины по-хозяйски ставили бутылки белой водки на стол, подмигивали:

— Бездетный налог, Христина Михална.

Старухи на вечеринках сидели, как деревянные, жеманно поджав губы и по-солдатски вытянув руки вдоль ног.

Выпив, тетка весело кивала старухам:

— Голубушка, сбегай-ка в погребок, милая. Жарко мне.

Бабки резво топали в ледничок и тащили оттуда корчагу с квасом.

Глазурь на корчаге быстро потела. Тетка, разливая стылый квас в кружки, усмехалась:

— Мне без кваса никак невозможно. Горячая я.

Иногда Христина Михайловна наливала белой и Варьке, разбавляя водку квасом.

— Выпей! — ласково требовала она. — В твои-то года раньше на деревне замуж выходили.

И подмигивала мужчинам:

— Быстрее заснет, с устатку-то.

Варьке нравилось, что ее считают большой, и она, щуря зеленые глаза, пила горькую жидкость, всю до последней капли.

Осушив стакан, вытирала, как старухи, ладонью рот:

— Премного благодарю, тетя.

К полночи гости расходились. Тетка совала старухам кому — кусок пирога, кому — бутылку недопитой водки. Объясняла Варьке:

— Никого у них нету, доченька. Сироты. Как не помочь?

Стеля племяннице на печи, плела уже пьяными губами:

— Нельзя мне без них, без мокриц этих. Ославят в деревне, если одни мужики-то.

Иногда кто-нибудь из «снабженцев» оставался ночевать в избе.

Варька, лежа на печи, задыхалась от волнения, старалась унять сердце, чтоб все было слышно.

— Ладно, — доносился до нее обрывок разговора, — ты зачем сюда пришел? Ну вот, о том и говори. А товар я тебе дам, товар не убежит. Чай знаешь, где черная дверь в лавку?

Варьке становилось скучно, и она засыпала.

Утром тетка ловко собирала на стол, сверкала узкими калмыцкими глазами, учила племянницу:

— Живешь раз, Варька. Очень мне интересно это — коммунизьм! Глупости какие! Человеку лопать надо. Ты подай человеку кусок сала, одень его — вот тебе и коммунизьм.