Марк Гроссман - Веселое горе — любовь.

Но именно в эту минуту во дворе зашелестел шепот, переросший вскоре в нестройный шум.

Во двор входил начальник штаба Рыжих Акул Васька Шеремет. Он шел, низко опустив голову, и на его скулах цвели багровые пятна стыда и унижения.

В обеих руках Васька держал белобантовых чубатых голубей.

Вручив птиц Пашке Киму, Шеремет подошел к Каменцу и, взяв его за руку, молча направился к выходу.

Тогда Пашка быстро взглянул на Голендухина и Фимку Русина. Прочитав в их глазах согласие, он громко сказал Ваське вслед:

— Шеремет, поди сюда!

Васька, не поднимая головы, повернулся и пошел к Киму.

Адмирал, взяв начштаба за руки и, вложив в них птиц, легонько подтолкнул Шеремета к воротам. Тот недоуменно поднял глаза.

— Мы рады, — тихо сказал Ким, — что воевали с таким благородным и мужественным врагом. Это большая удача. До свиданья, ребята!

Лешка сидит на полу веранды, маленький несчастный мальчишка, — и рисует в тощей ученической тетрадке хвостатых павлинов, длинноногих сутулых кенгуру и еще каких-то зверей, которых он сам сочинил на бумаге. У этих зверей красивые голубиные головки, львиная грива, а на спине большой гребной винт, как у вертолета.

Лешка потратил массу труда на свое художество и теперь соображает, кому бы это показать рисунок, потому что все художники на один лад и жаждут одобрения.

Но дома никого нет, мать на работе, и мальчик, не поворачивая головы, тихонько свистит.

В тот же миг раздается шум крыльев, и на плечо хозяину садится легкая белая голубка.

— Вот посмотри, Ватка, — обращается к ней Лешка, — правда, хорошо нарисовано?

Голубка косит жемчужным глазом, мягко перебирает перышки в крыле.

Мальчик вздыхает:

— Молчишь, как рыба, Ватка. А еще друг...

В углу открытой веранды, между постелью и полочкой, на которой горкой сложены Лешкины книги, стоит голубиный домик. Это большой фанерный ящик, весь перекрещенный перегородками. Лётик [32] Лётик — небольшое отверстие в голубятне для влета и вылета птицы. у него всегда настежь, дверца тоже. Поэтому шесть голубей, составляющих главную Лешкину компанию, вольны делать, что им в голову взбредет. Они могут клевать пшеницу и коноплю из кормушки, или летать во дворе, или даже прогуляться над городом.

Сейчас птицы проголодались — и все в сборе.

Дед Михаил входит во двор тихонько, не зная, спит больной или нет.

Мальчик сидит спиной к вошедшему и негромко говорит:

— Иди уж. Я-то вижу, что пришел.

— Как узнал? — удивленно басит старик.

— Ну, нетрудно! — снисходительно поясняет мальчик. — Голуби, погляди — волнуются.

Птицы, и верно, вытягивают шеи и тревожно озираются вокруг.

— Ты взгони голубей, — просит Лешка, — а то совсем заленились.

Дед Михаил неохотно берет палку с тряпкой, машет ею, свистит, поднимая птиц на крыло.

Лешка задумчиво следит за полетом и думает вслух:

— Знаешь, голуби — как детишки. Смотри: запинаются в воздухе, похлопывают ручишками, планируют.

Потом он кидает взгляд на старика и любопытствует:

— А ты можешь загадку отгадать? Кто два раза родится, а? Не знаешь? Эх, ты! Птица это. Один раз, когда яичко снеслось, а потом, когда птенчонок из яйца выбился.

Дед Михаил уже привык к Лешкиным разговорам. Болезнь приковала мальчика к постели, он много читает и думает. Конечно, ему очень надо поделиться с кем-нибудь своими размышлениями. Когда приходят люди, Лешка торопится высказать все, что у него скопилось. И от этого разговор кажется отрывочным и малосвязным.

— Ты всегда веселый должен быть, — замечает он. — А у меня вот тут и вот тут саднит, даже терпеть нельзя.

Лешка тяжко болен. Два года его лечили в детском костно-туберкулезном санатории возле Ташкента. Вначале он трудно шевелил пальцами опухших рук, сильно болели ноги, позвоночник и даже кожа на лице.

Тогда за Лешку взялся доктор Борис Яковлевич. Это был очень веселый, очень усатый и очень безжалостный доктор.

— Вот что, парень, — сказал он, свирепо дергая себя за усы, — пока лежи колодой. Надо. Но ты не думай, — мне не нужны лежебоки. Я из тебя потом душу повытрясу...

Сперва, как и во всякой больнице, Лешку кормили разными витаминами, пичкали медом и настоем шиповника. И еще держали в гипсе, чтоб не шевелился.

Но главное было не в этом. Главное было — солнце, ветер и даже снег.

— Ты, Лешка, не сахарный, — уверял Борис Яковлевич, — и не растаешь, если тебя немножко попрыскает дождичком. Глотай, сколько влезет, воздуха, жарься на солнце, нечего тебе лежать в этих противных палатах, где воздухом вашего брата кормят только из форточки. На земле — тьма кислорода, и ужасно глупо не попользоваться этой даровой благодатью. Понял?

Лешка, конечно, понял, но ничего не ответил: все у него болело и отвечать было лень.

Почти весь год мальчик пролежал в саду, и когда первые снежинки упали ему на лицо, стало хорошо видно, что Лешка загорел.

Борис Яковлевич приносил к нему лису Таисию и голубей и, раздувая усы, говорил:

— Главное, парень, что-нибудь очень хотеть. Человек, который ничего не хочет — тьфу! — а не человек. Желаешь голубей гонять?

— А то нет! — поражался Лешка наивности доктора

— Отлично! — подхватывал врач. — Только ведь для этого руки и ноги нужны. Здоровые. Значит, уговор, — ты обещаешь выполнять мои приказы, и я тоже обещаю тебе: ты будешь здоров, малыш!

Лешка поздно спохватился, что попал в ловушку. Приказы у доктора были очень строгие и скучные. Мальчишка хотел забрать свое обещание обратно, но доктор обозлился и задвигал усами:

— Закон суров, но это — закон, Ерохин.

И Лешка Ерохин безропотно стал пить рыбий жир и съедать четыре с половиной тысячи калорий, то есть пять раз в день набивать себе живот котлетами, яблоками и медом.

Через год Лешка уже мог сидеть в кровати.

Однажды Борис Яковлевич опустился на скамеечку рядом и стал ругаться. Мальчишка никак сначала не мог понять, чего он топорщит усы, а потом оказалось: пришло время вытрясать из Лешки душу.

— Работай! — приказал доктор и стал сгибать и выпрямлять свои ноги, поднимать руки и надувать щеки воздухом, показывая, как надо «работать».

Лешка попробовал, но получалось плохо, и болела спина. Сразу тяжело задышал и откинулся на подушку.

Но Борис Яковлевич был беспощадный доктор, это всем известно. Усы у него поднялись торчком, глаза стали круглые, и мальчик скорей задвигал руками и ногами: бог с ней, со спиной!

Все шло очень хорошо, но как-то врач прибежал страшно не в духе, размахивал руками, будто ему тоже надо было лечиться, и заявил:

— Женщины сведут меня с ума, Лешка! Что я с ними буду делать?

Ерохину даже стало жалко доктора, и он поинтересовался, о каких женщинах идет речь.