Мария Плахова - К островам Индийского океана

Процесс отлажен веками. Печь в сарае топится волокнистой оболочкой, хотя она больше дымит, чем горит. После просушки копра готова к вывозу и поступает на мировой рынок.

Ценится копра на Сейшелах очень высоко. Труд этот неоднократно пытались механизировать. И что же? Не так давно была сконструирована машина для расколки и обработки ореха. Изобретателей ожидал конфуз: электрический резак не выдержал соревнования с человеческими руками. Работы по очистке ореха обычно выполняют женщины. Испытания показали, что работницы с плантации намного опередили машину!

Пишу и рисую, мучаясь и торопясь, каждый раз терзаясь сознанием ограниченности времени. Новые ощущения, краски, запахи затягивают в водоворот, из которого не так просто выбраться. Глазу открывается необычный, чуждый нашему полушарию пейзаж. Могучая, подавляющая красота природы, где цветы огромны, как деревья, а деревья ярки и нарядны, как цветы. В наплыве новых впечатлений трудно «отобрать мотив», изъять второстепенное; то, что тебя окружает и что видит глаз, хочется запечатлеть с тщательностью и вниманием.

…На фоне темных проемов сарая четко выделяются освещенные солнцем фигурки людей. Временами налетает с океана кроткий ветерок, относя в сторону черный дым, да кивают над крышей, будто отвешивая поклоны, верхушки пальм. На темной зелени лужайки горят розовые и алые пятна цветущих кустарников, в разрывах между деревьями виднеется пастельная, цвета серо-зеленой яшмы лагуна. Но вскоре пейзаж из безмятежно-идиллического становится тревожным, темнеет, природа застыла в ожидании грозы. Все чаще пронзительные порывы ветра. В недрах ожившей, лопочущей листвы баньяна рождается серебристый, мятущийся цвет.

Испокон веку великие мастера пейзажа владели способностью приобщать к бессмертию преходящее мгновение. Пейзаж недаром именуют «естествознанием в искусстве», но лишь вложенная в изображение пейзажа частица души художника смогла породить вросшие в плоть и кровь бытующие выражения: «левитановская осень», «шишкинский лес», «лунный свет Куинджи», «тургеневская тишина»…

В пейзаже любой полосы не существует «будничных» ситуаций, но сколь отлична необузданная природа Южных морей от умиротворенной красоты средней полосы России. Из всех европейцев, отдавших дань тропикам, один лишь Поль Гоген нашел пылающую палитру для своих полуреальных, полуфантастических сцен, отобразив океанские острова и красоту гармонично вписанного, слившегося с природой человека.

«Все мои старые полотна кажутся мне пресными по цвету», — писал этот неутомимый человек, живописец и рисовальщик, скульптор и резчик, гравер, критик и писатель. «Сказочные краски, этот пламенеющий и в то же время мягкий, безмолвный воздух… Жизнь в необъятном дворце, украшенном самой природой… Тропическое солнце, зажигающее все вокруг себя…»

Необычна судьба Поля Гогена. Живописью он стал заниматься лишь после двадцати двух лет, да и то урывками, в свободное время. Неожиданно для окружающих в тридцати пятилетием возрасте, бросив работу в банке и расставшись с привычным укладом, порывает с семьей, всецело посвящая себя искусству. Отныне, болезненно остро воспринимая прекрасную природу Океании, идеализирует он жизнь островитян. В холстах его сияет свет и цвет тропиков, витает настроение торжественного покоя патриархальной жизни населяющих острова людей. Глядя на сказочно прекрасные полотна Гогена, невольно вспоминаешь слова Александра Блока из его записной книжки: «Действие света и цвета освободительно. Оно смягчает душу, рождает прекрасную мысль. Так, сдержанный и воспитанный европеец, попавший в страну, где окрестность цветет и голые дикари пляшут на солнце, должен непременно оживиться и, хоть внутренне, заплясать…

Такая живопись учит детству. Она научает просто узнавать красное, зеленое, белое…»

Все сильнее шумит, раскачивается листва. Свет померк, сине-серая набухшая туча закрыла небо, на землю ложится тоскливый отпечаток, и вот уже барабанный бой тяжелых капель долбит землю. Пробив кроны, мчит по стволам мутный поток, будто разошлись створы небесной плотины.

Одно спасение — бегство. Роняя краски, скрываюсь в строении без окон и дверей, но, к счастью, уже подведенном под крышу. Там, за высоким порожком, нахожу приют вместе с полчищами крупных рыжих муравьев, поток вновь рожденной реки, пригибая к земле цветы и травы, мчит к океану.

В завесе льющих с небес вод еле-еле различима резиденция мистера Саймона. Добраться туда теперь можно лишь стилем баттерфляй; шипя, булькая, прихватив ореховую скорлупу, кружит вода, несет жидкий песок, свивается кольцами, пенится рыжей накипью, встретив препятствие в виде выступающих корней. А сами корни! Покрылись толстым слоем грязи, оделись в серые лохмотья, вцепились в мокрую землю. За несколько минут приобретены сведения о тропическом ливне над островами. И если это столпотворение лишь ливень, то что же такое тропический ураган с дождем!

Ударив в листья, струи выворачивают их наизнанку, ставят вертикально, ребром к земле, пробивая кроны. Из открытого кузова старого грузовичка хлещет переполнившая его вода, плывут, танцуя в воронках, вымытые с корнями мелкие кустики. Слабые покоряются, сильные вызывают на бой. Великан баньян по-прежнему высится серой горой, обвитый воздушными корнями.

Через час ливень внезапно прекращается. Утекают в океан последние ручейки, оставляя после себя рисунки-узоры. На промытом небе снова властвует солнце, стелется молочно-белый парок. Выпрямляются ростки и травы, стряхивают капельки-бриллианты. Будто находишься в гигантской оранжерее — аромат земли смешивается с запахами копры и цветущих растений. Невесть где переждав ливень, в листве снова мелькают птицы: «Йик, йик»…

На веранде коттеджа появляется совершенно сухой, недурно проведший время Алексеев и, оглядевшись, безошибочно движется к моему укрытию, где я стараюсь привести в порядок слипшуюся акварель.

— Ты промокла?

Будто в этом можно сомневаться.

— А знаешь, я с таким увлечением работал! Такой характерный типаж! Мне кажется, он сам был потрясен сходством, когда я отдал ему рисунок.

— А зачем отдал?

— Ну, как тебе сказать… Я отдал и не отдал…

Такие загадки доступны лишь царю Соломону.

— Понимаешь, я, как увидел, что получается интересный портрет, сразу начал второй лист. Он и не заметил! Ему его и вручил, а первый — вот он!

С альбомного листа смотрит мистер Саймон черными блестящими глазами под прямой полоской густых бровей. Не такой уж простак Алексеев.

Теперь можно побродить по острову, отправляемся к пальмовой роще.

Кроны двадцатипятиметровых красавиц, сомкнувшись, не дают развиваться подлеску. Испещренные узловатыми кольцами стволы прочно вцепились в коралловый песок множеством коротких прямых корней, лишь кое-где золотые иглы солнца прошивают зелень. Увитые мохнатым одеялом отмершей листвы, стволы-колонны подпирают зеленую крышу храма; как сквозь витражи, льется сверху блекло-травянистый свет. Внизу, у подножий, разодрав тесную скорлупу, выбиваются из серой шелухи ростки, похожие на пучки перьев. Из ста отпущенных природой лет это удивительное, пьющее соленую воду дерево плодоносит почти беспрерывно, щедро одаряя человека плодами. Начиная с седьмого года жизни, с интервалами в два-три месяца, под кроной созревают крупные, с голову ребенка, орехи — до сотни в год на одной пальме, почти без ухода.