Мария Плахова - К островам Индийского океана

На Сейшельском архипелаге пальм насчитывается около двух миллионов. Дрейфуя в море, орехи преодолевают огромные расстояния, завоевывая все новые острова. Плотная волокнистая сумка защищает сердцевину от морской воды, до ста дней путешествуют орехи в горько-соленых водах, не теряя всхожести.

Бродим среди пальм, стараясь обходить круглые, с кулак дырки-норки особого вида крабов, именуемых пальмовыми ворами. Шевеля целым арсеналом ног, пальмовый вор легко взбирается на высоченное дерево и, выбрав спелый орех, одним махом перегрызает его черенок. Кокос летит на землю, вор же пятится по стволу вниз. Краб этот — единственное существо на земле, умеющее «открыть» плод без инструмента! Клешни его, как секаторы, прорезают кожуру, взламывая скорлупу, и он лакомится сочной мякотью. Любители деликатесов рассказывают, что в брюшине этого воришки находится иногда более литра пальмового масла — опытные кулинары, знатоки местной кухни, готовят из этих крабов изысканные блюда.

Среди пальм гуляют невзрачные коричневые коровенки: на островке содержится небольшое стадо мясных коров. Странно смотрятся буренки под пальмами; тянутся к кокосовой поросли, осторожно переступают копытами по обломкам кораллов.

Сквозь деревья уже виден океан. После ливня коралловый песок приобрел цвет спелой ржи. Похрустывают на берегу ракушки-окатыши. Невольно застывает на весу нога: во всю прыть удирают рачки, неся на спинке домики. Длинные, как сигара, витые штопором раковины разбегаются, оставляя извилистые следы.

Приняв ливневые потоки с примесью песка и почвы, лагуна изменила цвет — из бледно-изумрудной стала золотисто-зеленоватой. Лишь на горизонте густо-фиолетовая полоса граничит с чистым и звонким цветом поль-веронез. Не смешиваясь, будто разделенные невидимой чертой, расчерчивают поверхность океана сложные оттенки — мутно-охристые, голубые, неаполитанская желтая, будто живописец, пробуя кисть, разложил палитру на составные части.

Красочная картина — остров после грозы.

В счастливом и беспечном вдохновении некто исштриховал рябью лагуну, перечеркнул нежную мозаику облаков похожими на детский рисунок силуэтами пальм, умело уравновесил небесную промытую бирюзу зелено-рыжим, плотным цветом растительности…

Краски в природе действуют как живые персонажи: живут, дышат, отливают множеством оттенков. Рыже-коричневые опахала пальм пульсируют и вздрагивают под последними порывами ветра, вволю напившись влаги, распрямляются ярко-зеленые пучки молодой поросли…

Пишу, устроившись на упавшем пальмовом стволе, морщинистом и сером, как слоновий хобот. Акварель мягко растекается по влажной, отсыревшей бумаге.

…Что-то теплое, мокрое толкает меня под руку, это приплелась желтая собачонка Саймона. Глажу тощую спину, почесываю за лопушками-ушками, и она шумно вздыхает, тесно прижавшись к коленям. У каждого свои заботы: вскоре собака трусцой принимается бегать по берегу, выискивая крабьи норки, по самые глаза сует в отверстия узкую морду, долго чихает, обеими лапами счищая налипший песок… и неожиданно улепетывает. Причина спешного ее исчезновения понятна: из-за мыса с криками и воплями, футболя грохочущую жестяную банку, выскакивает компания полуголых коричневых чертенят.

…Дети. Темнокожие, исцарапанные, в синяках и ссадинах, с эмалевыми белками глаз, толстогубые, курчавые — такие похожие и непохожие на разных островах и широтах. Худенькие и ловкие, в драных шортиках или в цветных лава-лава вокруг бедер, они с веселой готовностью ловко взбирались на пальмовые стволы, чтобы сбросить спелый кокос, гребли короткими веслами в лодках-однодеревках, бродили в поисках пищи в часы отлива по рифам. Исподтишка бросая лукавые взгляды, перемазанные сладкой слюной, уплетали истаявшие на жаре конфеты из корабельного ларька. Угощение надо было развернуть самим, многие не знали, как надо освободить конфету от обертки… Какой широкой улыбкой озарялись лица, когда грязные кулачки сжимали блестящие эмалевые значки, которые, увы, не к чему было приколоть.

Промчавшись в вихре поднятого босыми пятками песка, сорванцы устраивают дикую пляску возле распластанной на песке бесформенной массы. Обуреваемые любопытством, идем к ребятам. «Нечто» оказывается тушей двухметровой акулы. Трудно угадать, какую катастрофу претерпела она в море, но даже мертвую плоскую голову, оснащенную рядами треугольных зубов, хочется обойти подальше. Переняв от взрослых ненависть к извечному врагу островитян, подзадоривая друг друга, дети тычут палками в грозные челюсти.

Океан позаботился создать выброшенному на берег чудищу соответствующее обрамление, собрав на оголенном рифе фантастических уродцев. С похожими на ходули искривленными корнями кажутся они выходцами из сказок, народных преданий о блуждающих растениях-вампирах с чешуйчатыми, обросшими водорослями телами. Норовят ухватить, зацепить исковерканными паучьими лапами, тянут хищные щупальца, поблескивают отбеленными ветром и солнцем когтями. Свитые узлами коряги и корни оснащены изогнутыми на манер клыков и бивней искривленными отростками. Сколько дней и часов, изобретательно измышляя формы, шлифовали и перекатывали их по рифам волны. Эти выходцы из океана, право, достойны, чтобы поклониться им в пояс.

— Ну как, порядок? — вопрошает дочерна загоревший, ставший похожим на островитянина моторист, когда бот приходит забрать нас с острова.

Старик уже кончил смолить лодку, прикрыв от солнца жилистой рукой слезящиеся глаза, смотрит в океан. На мысу все еще пляшут вокруг акулы чертенята, и перестук двигателя глушит воинственные ребячьи крики. В последний раз бросаем взгляд на остров Фаркуар. Рабочий день еще не окончен, от сарая-заводика все так же тянется серая полоска дымка.

На пустом причале желтое пятнышко — пришла проводить нас собака Саймона, стоит, широко расставив лапы на скользком бетоне, провожает преданным, кротким взглядом, — наверное, за всю ее собачью жизнь с ней в первый раз поговорили по-человечески.

Все громче тарахтит, набирая скорость, бот, все ниже в океан опускается земля, от рощи остались одни верхушки, над ними высится величественная крона старого баньяна.

— Итак, ты говорил, почему неухоженный баньян не может превратиться в лес…

— Ах, баньян, — оживляется Алексеев, — так на чем мы остановились…

Ему очень хочется рассказать мне еще раз про лагерь Александра Македонского…

— Это священное дерево индуистов и буддистов достигает полного могущества лишь возле храмов, где жрецы специально рыхлят землю. Я читал об этом феномене, все дело в том, что листва этого фикуса столь густа, что дожди не пробивают крону и не попадают на землю — она всегда тверда и суха, воздушные корни не могут ее пробить.