Мария Плахова - К островам Индийского океана

Знаю — врет напропалую. Циклон «Монти» пока вращается где-то восточнее нашего маршрута, гонит высокую зыбь и неизвестно куда ринется.

«Резко ухудшились погодные условия, юго-восточный пассатный ветер достигает в среднем шестнадцать метров в секунду, соответственно усиливается волнение и дрейф судна» — такова запись в журнале.

Упираюсь головой и ногами в переборки, но, валясь с борта на борт, судно вот-вот поставит на голову или на ноги. Промаявшись до рассвета, покидаю койку и пристраиваюсь возле иллюминатора — все равно не уснуть.

Временами фонтаны воды и пены заливают стекла галереи второго этажа, где мы находимся, и тогда становится совсем темно. В промежутках виден океан, сизо-серый, в холмах и впадинах, высокие водяные горы подминают те, что поменьше, и сами оказываются поглощенными натиском более мощных. Пена, выброшенная ураганной силой воды, белыми рваными полосами перетекает по их склонам. Ветер стрижет белые гребни, свистит и воет в тросах.

«Курчатов» упорно движется к месту работ, острову Каргадос-Карахос, вершине выходящего на поверхность подводного хребта, в восточной части которого намечены исследования. Но как будут работать ученые при такой погоде? Какие данные о количестве рыбы на подводных возвышенностях могут быть показательными, если вся нормальная рыба, наверное, давным-давно ушла из этого проклятого места?

Дурнота гонит на койку; слишком избаловала нас длительная хорошая погода. Но нужно пересилить себя, добраться до мастерской, взглянуть, все ли в порядке.

Пытаюсь открыть дверь на шлюпочную палубу, но ветер прижимает ее, тяжелую, стальную, к корпусу, старается затолкать меня обратно. Выбираюсь с трудом — вой, грохот, водяная пыль несутся вдоль корабля, гулко и тревожно хлопает брезент, зачехливший шлюпки. Приходится снять и спрятать очки, втянуть голову в плечи. Корма, осев в котлован, ставит судно на попа, открывая чудовищный пейзаж. Уже потеряно представление о воде как о единой, однородной массе. Из месива вспухают и дыбятся подвижные, меняющие на глазах форму утесы, со свинцовых гор снежными лавинами скатывается пена.

В мастерской все благополучно, лишь ухитрились упасть коробки с акварелью, но нет сил собрать рассыпанные по полу кубики красок. В тазике рачков не видно, судя по вмятинкам, зарылись в песок, зато Мавруша, лоснясь эластичным тельцем, как ни в чем не бывало приклеилась к капустному листу, уплетая завтрак.

И тут, будто он только и ждал моего появления, в мастерской начинает потрескивать спикер:

— Плаховой зайти за радиограммой в рубку!

Но нет такой силы на земле, чтобы вынуть ее сейчас из койки. Еще раз проверив крепление холстов, запираю дверь и отправляюсь в радиорубку «ближним путем», по наружной лестнице, что идет возле самого борта по открытой палубе. И в этом моя ошибка.

Руки скользят по мокрым железным перилам, ноги то наливаются тяжестью, то становятся невесомо легкими. Порывы ветра разрывают щеки и легкие. Тучи несутся над самой головой. Прижавшись к наружной лесенке, с высоты четвертого этажа вижу опустевшие палубы, залитый пеной бак. Еще целых пять шагов предстоит преодолеть до двери в радиорубку. Сглотнув, не отпуская поручни, пытаюсь продержаться еще несколько минут, тщетно стараюсь устоять на ногах, избежав встречи с метнувшейся к лицу мокрой палубой.

Теперь надо открыть наружную дверь рубки, но — увы и еще раз увы — она задраена по случаю шторма, даже закрыт заслонкой мутный от осевших капель глазок.

Приходится добираться до двери, ведущей внутрь корабля, и она, стальная, сжалившись надо мной, открывается неожиданно легко; за ней дверка вторая, деревянная со стеклянной филенкой.

По коридору бреду в радиорубку. Под прерывистый жалобный звук морзянки радист Иван Иванович протягивает бланк с принятой из Москвы радиограммой. Текст ее подписан пятимесячной Алисой: как мы себя чувствуем, почему молчим? Кроме того, Алиса сообщает, что без посторонней помощи переворачивается на живот и внятно произносит два слова: «Дай бабу!»

Изящная родительская шутка не производит должного эффекта. Адресат распростерся на койке, уронив на серый пластик пола соленые сухари. Жена моя приподнимает голову и, выдавив жалкую улыбку, вновь утыкается носом в переборку. До лучших времен, если они наступят.

Последнее усилие, на какое я способен, — набрать номер телефона метеолаборатории.

Ответ неутешителен:

— На улучшение погоды в этом районе надеяться не приходится, не было бы хуже…

Выяснил также: шестнадцать метров в секунду — это среднее значение скорости ветра, отдельные порывы значительно сильнее. Дует давно, раскачал океан до восьми баллов, а восточнее ветер доходит до двадцати двух метров в секунду.

Экипаж и ученые работают самоотверженно. К утру на очередном полигоне, несмотря на штормовую погоду, ценой больших усилий сделано десять станций. Поставив для ориентировки буй, корабль ходит галсами, работы ведутся то с правого, то с левого борта, в зависимости от направления ветра и волн. Однако идущие за борт аппараты все чаще бьют по корпусу корабля, планктологи не могут управиться с капризами сети при столь свежем ветре, волнение не позволяет использовать буксируемый подводный аппарат «Звук-Гео».

Тем временем на «Курчатове» получено сообщение с «Рифта»: рифтяне попытались выйти из закрытой бухты Порт-Луи на банку Сая-де-Малья, но шторм заставил их вернуться. Кроме известий с «Рифта» принят и новый прогноз: дальнейшее ухудшение погоды в обширном регионе между пятью и двадцатью градусами южной широты.

Руководство экспедицией принимает решение свернуть работы в районе Маскарен, вернуть взятых на Маврикии наблюдателей обратно. Надежды на изыскания над северной частью Маскаренского хребта не оправдались, но все же проделанные работы дают основание для ответа на поставленный правительством Маврикия вопрос: указанный район не может считаться перспективным для рыбного промысла. Мнение советских ученых совпадает с прогнозом ученых-маврикийцев Будхана Рамчаррана и Дива кура Гангаперсада.

Они в отличие от Роже и Ги не подвержены морской болезни, легко переносят сильный шторм и даже охотно мне позируют. Делаю два карандашных портрета. Ухитряюсь также написать этюд, исполнив акробатический танец на качающейся палубе. Смазанный, сбитый холст несу в каюту как драгоценность — столько вложено в него труда и сердца. И пусть в московской мастерской, на прочном устойчивом полу, скажет кто-нибудь, что ты, дружрк, неказист, смазана фактура, груба манера письма — пусть. Для меня высшая радость, что ты правдив и в хаосе шторма я так это видел.