Василий Боткин - Письма об Испании

К несчастию, что поддерживало мавров в войнах их против испанцев — эти беспрестанные приходы варварских племен из африканских пустынь, — то самое вносило к ним постоянные междоусобия, постепенно ослабляло их образованность, поддерживая и развивая их дикие инстинкты. Только в одной Гранаде сосредоточилась наконец некогда знаменитая арабская цивилизация, тогда как в Африке она давно исчезла уже, поглощенная наплывами диких племен, выходивших из глубины пустынь. Вот отчего воображение невольно окружает падение мавританской Гранады таким грустным, поэтическим колоритом: это последние минуты племени рыцарского, блестящего, которое погружается уже в вечную ночь смерти. Вот отчего я не в силах не сочувствовать арабской жалобе, когда она, принужденная выражаться на чуждом языке, говорит с прискорбием:

В этих стихах чувствуется вопль сердца. Испанские поэты XVI века, писавшие стихи в арабском вкусе и которым, вероятно, принадлежит бо́льшая часть мавританских романсов, играли арабскими чувствами. Кроме того, что подделки их легко отличить от романсов, сочиненных настоящими арабами, в них нет таких звуков, какие чувствуются, например, в приведенных выше стихах. Между испанскими поэтами XVI века были и арабы, принявшие крещение, и, конечно, некоторые из них, пользуясь господствовавшим тогда направлением писать в арабском вкусе, выражали на языке победителей свои национальные жалобы.

Нельзя не заметить, однако ж, что образованность, рыцарский блеск и утонченная вежливость, прославившие андалузских мавров в средние века, представляют странную противоположность с их кровожадною жестокостью, примеры которой беспрестанно встречаются в их нравах и особенно в их междоусобных войнах. Впрочем, это соединение жестокости и нежности, кровожадности и изящества, цивилизации и варварства, перешедшее от них в нравы андалузцев, кажется, еще более усиливает интерес к этому племени. Эти мавры, которые в битвах немилосердно резали побежденным головы, выставляя их на зубцах своих городских стен, эти мятежные воины, всегда готовые биться с кем бы и за что бы то ни было, были в то же время самыми покорными, самыми нежными обожателями любимых ими женщин. Правда, что жена мавра была почти рабой его; но если она была любима, то становилась полною властительницею, перед которой беспрекословно преклонялся мавр, для которой он искал славы и блестящих подвигов. Все, что так интересует нас в поэзии трубадуров XI и XII веков, было обычным содержанием арабской поэзии еще в VII и VIII веках. Поэты пустынь воспевали любовь и героические подвиги; каждый из них так же, как впоследствии провансальские трубадуры, обожал какую-нибудь любезную — обыкновенно дочь шейха или эмира, которую прославлял в своих песнях. Многие из них даже умирали от чрезмерности страсти и прославлялись потом как жертвы любви. Были написаны особые, биографии таких поэтов, и из них видно, что для этих поэтов пустынь любовь была не чувственною страстию, а чистым, особенного рода поклонением, чуждым всякого стремления к чувственным наслаждениям, духовною восторженностью, которую — думали они — можно сохранять во всей чистоте и энергии только уничтожением в себе всех плотских желаний. И таково — говорит великий знаток южных литератур в средние века. Фориэль в своей «Histoire de la poésie provençale» [78]— таково в этом отношении сходство между арабскими поэтами VI и VII веков и провансальскими лучшими трубадурами XI и XII веков — сходство в чувствах и мыслях, что, несмотря на все различие национальности, духа и вкуса этих поэтов, можно указать на мысли, на стихи, даже на целые отдельные места, которые как будто они заимствовали друг у друга. Не подлежит никакому сомнению, что арабская поэзия, а вместе с ней и арабское рыцарство сделались первообразом поэзии трубадуров и рыцарства европейского.

Лучшим доказательством этому — известный роман «Антар», древнейший памятник арабской литературы [79]. Основная идея его в высшей степени нравственна. Антар — низкого происхождения: он сын взятой в плен рабы и необыкновенно дурен собой; «цвет кожи его — говорит роман — был темный, как у слона, нос сплюснут; он родился с курчавыми волосами на голове, жесткими чертами лица; окраины рта были отвислые; глаза опухшие; кости его тела широкие, ноги длинные, уши огромные; но из глаз его сверкали искры». Силою души, ума и своим непреодолимым мужеством Антар из своего первоначального положения раба и пастуха достигает постепенно до высокого сана «отца» арабских витязей, становится мужем своей прекрасной Иблы, дочери главы племени, и, наконец, удостаивается повесить стихи свои в храме Мекки. Читая жизнь и похождения Антара, все испытания, которым его подвергают, видя его глубочайшее уважение к женщинам вообще и его робкую, постоянную и даже несколько сладковатую любовь к Ибле, к которой он взывает каждый раз, готовясь на какое-нибудь опасное предприятие, невозможно не признать во всем этом существенного первообраза европейского рыцарства. Но кроме нравственного сходства, обычаи и привычки арабских шейхов и особенно Антара точь-в-точь походят на обычаи рыцарства средних веков. Арабские витязи носят над лицом род забрала, упражняются в турнирах, вызывают друг друга перед боем, скрывают или говорят свое имя. Женщины для них — род особенных божеств, имеющих влияние на все их поступки. Одно слово Иблы, ее улыбка или жалоба печалят, радуют или приводят Антара в бешенство. Из этого романа видно, что женщины в эпоху кочевой жизни арабов имели у них несравненно больше свободы: они налагают на своих обожателей различные испытания, требуют от них вещей, приобретение которых сопряжено с величайшими опасностями… Подробное изложение сходства обычаев и нравов арабского рыцарства с европейским завело бы слишком далеко; дело только в том, что, читая «Антара», трудно усомниться, чтобы арабское рыцарство VII и VIII веков не было образцом рыцарства европейского, откуда оно почерпнуло свои обычаи. Достаточно прочесть страниц тридцать этого романа, чтобы убедиться, что, например, странствующие рыцари были не более как ребяческое подражание арабам…

Я остановился здесь в «Fonda de Minerva» {320} — отличной гостинице, устроенной на английский манер. На другой день, проснувшись рано утром, открыл я окно: передо мной, внизу, с шумом и пеной бежал Хениль {321} , за ним большая красивая площадь — Виварамбла, к сожалению, недавно переименованная в plaza de la Constitución [80]: здесь происходили рыцарские игры мавров и турниры, прославленные романсами, тут же потом производились и autos de fé инквизиции. Здесь в 1498 году кардинал Хименес сжег все книги арабские, какие нашлись у жителей и в библиотеках Гранады. Далеко за площадью, из-за груды домов, возвышалась ярко-зеленая гора, на ней полуразвалившиеся зубчатые стены и башни — там Альамбра. Резко обозначались их темно-красные очертания на утренней, густой синеве неба; раннее солнце облило их еще своим багрянцем; ярко белел снеговой полог Сиерры-Невады; влажность и теплота цветных тонов были удивительны. Два густых кипариса высоко поднимались между развалинами стен Альамбры, как два непрерывные меланхолические аккорда среди этой ликующей, жаркой игры цветных тонов неба и природы.