Василий Боткин - Письма об Испании

В сумерки кружок стал расходиться; простившись с моего танцовщицею, отправился я в свою posada, где несколько наших дорожных товарищей беседовали вокруг хозяйки. Один из них был студент медицины, только что кончивший курс, необыкновенно веселый малый. Он путешествовал для приискания себе выгодного места. С уморительною важностию выказывал он свою мудрость перед хозяйкою, забрасывая ее медицинскими терминами, которые та слушала разиня рот, давая ему беспрестанно щупать свой пульс. Потом явилась и гитара: без музыки и пения здесь никакая tertulia [75]существовать не может. Какой-то уже пожилой и несколько навеселе житель Альамы начал первый; из забавных его coplas (куплеты — так называется здесь всякая песня) я запомнил только следующие:

(Великое утешение иметь трактир по соседству! — Новейшее ли он изобретение, — ей-богу, не знаю; но поистине деликатно было изобретение трактира!)

Гитара переходила из рук в руки; студент, между прочим, пропел в честь хозяйки стихи, которые я, ложась спать (мы спали четверо в одной комнате), попросил его повторить себе и записал:

(Самое лучшее отечество для чужестранца там, где принимают его с радушием. Если все живущие на свете суть не что иное, как гонцы жизни, то та гостиница (posada), где им хорошо и весело, есть настоящее отечество, совершенно достойное того, кто уважает себя).

Между тем пришел наш вожатый Ланса и овладел разговором, начав рассказывать разные новости: как герцог Монпансье подарил Монтесу брильянтовый перстень, и что тот согласился принять его только с условием, что герцог тоже примет от него подарок, и отдарил герцога великолепным платьем андалузского majo, которое стоило дороже перстня. Потом рассказал о последней corrida de toros в Малаге, в которой неожиданно участвовал сам великий Монтес {314} . Corrida, по обыкновению, состояла из шести быков; но из них только один был хорошим (на языке цирка это значит быть храбрым). Публика знала, что Монтес, накануне приехавший в Малагу, был в числе зрителей и сидел в ложе. Последний бык оказался самым диким и яростным; двое матадоров, один после другого, несмотря на все их усилия, на крик, брань и свист зрителей, не могли справиться с ним: один сробел, а другой хоть и нанес ему удар, но очень неловкий и неопасный, так что бык только больше еще рассвирепел от него. Зрители с криком начали требовать, чтоб Монтес убил быка. Монтес не выходил. Шум и крик сделались до того неистовыми, что Ayuntamiento (городское правление, всегда присутствующее в особой ложе, в лице своих главных членов) послало от себя просить Монтеса выйти на арену. Монтес послушался; восторженные рукоплескания встретили его. Взявши у прежнего матадора красный плащ, он перекинул его через руку и скрыл под ним шпагу, желая привлечь быка с середины к стороне цирка. Бык бросился на него… вдруг Монтес, не принимая оборонительного положения, начал пристально смотреть ему в глаза: бык остановился и весь задрожал. Не спуская с него глаз, Монтес бросил плащ и шпагу на землю, подошел к быку, взял его одной рукой за рог и повел по цирку, отступая задом и все не спуская с него глаз… Этого зрители не ждали… Все смолкло от тяжкого волнения. Сделав с быком небольшой круг, Монтес подвел его к тому месту, где лежали плащ и шпага, вдруг пустил его, поднял их и накинул ему плащ на голову. Все это было делом нескольких мгновений. Бык словно вышел из оцепенения, с бешенством сбросил с себя плащ и кинулся на Монтеса. Он легким движением уклонился от удара, быстро поднял плащ и стал в позу — в позу решительного удара. В этой битве все дело мгновений: едва стал Монтес, а уже бык снова напал на него; но едва наклонил он голову, чтоб поднять его на рога, как шпага Монтеса по самый эфес вонзилась в его крестец, капли крови брызнули у рта сквозь пену, бык зашатался и упал… «¡Viva el divino Montes!» [76]— закричали восторженные зрители; дамы срывали с своих волос цветы и бросали их Монтесу; букеты, платки, кушаки полетели к нему в арену… Рассказ прерван был возвещением кухарки, что ужин стоит уже на столе. Давно проголодавшиеся, мы быстро уселись за него, восклицая: «¡Viva el divino Montes!». Вместе с нами за стол сели кухарка и служанка.

Не могу не сказать вам, благо пришлось к слову, об одной преоригинальной черте испанских нравов. Едва ли где, мне кажется, прислуга пользуется таким снисходительным, радушным обращением, как в Испании. В Америке слуга называется не слугою, а «помощником» {315} ; но американец обращается с своим «помощником» с аристократическим величием. В Испании, особенно в среднем и низшем сословиях, в которые еще не проникли французские нравы, обращение со слугами совершенно особенное. Кроме того, что здесь слугам, как и всем, говорится «ваша милость» и никогда «ты», во взаимном их обращении с хозяевами господствует какая-то добродушная, простая фамильярность, Испанский слуга совершенно чужд приторной прислужливости и подобострастной вежливости, отличающих слуг всей Европы. Он садится при вас, разговаривает с вами сидя, попросит вашу сигару для закурки своей, и это без всякой аффектации, просто и добродушно — и между тем он служит вам приветливо, радушно, благородно. Здесь должность слуги не имеет в себе ничего унизительного, и от этого здесь охотно ищут должности слуг. Но иностранцам очень трудно привыкнуть к обычаям и нравам здешней прислуги. Я помню, как один французский негоциянт, недавно поселившийся в Малаге, разговаривая со мной о тамошнем образе жизни, особенно горько жаловался на прислугу: «С здешними слугами невозможно иметь порядочных комнат, — говорил он (обыкновенное убранство комнат в Испании до того просто и голо, что испанскому слуге, действительно, трудно привыкнуть убирать комнаты, отделанные во французском или английском вкусе), — для них ничего не значит днем оставить вас одних и отправиться гулять или просто спать где-нибудь под деревом, а ночью уйти куда-нибудь танцевать. Если их хорошенько побранишь, они не хотят жить у вас, а сошлешь этих — другие будут точно такие же!». — Недавно в Гранаде я был свидетелем презабавной сцены. У меня здесь есть знакомый француз, химик и дагерротипист. На днях прихожу я к нему; он держал в руке письмо и звал своего слугу, чтоб послать его отнесть письмо по адресу. Слуга только что воротился из аптеки, куда ходил за каким-то химическим составом. Он вошел в комнату, жалуясь на жар, важно посмотрел на француза и решительно объявил, что он теперь не может идти, потому что очень жарко.