Тимофей Гуженко - Океан. Выпуск четвертый

Гром наката нарастал. Василий Васильевич с тревогой всматривался в берег: в бухте — и такая волна… Ветер не стихал, стремительным потоком тек он над водой, срывая с гребней волн пену и брызги. Шлюпка то взметалась на вершину волны и некоторое время мчалась вместе с ней, то проваливалась между двумя водяными холмами, и все скрывалось из виду: берег, танкер… Вот она вновь взлетела на волну! Боцман, сидящий на носу шлюпки, закричал что-то и резко махнул рукой влево. Василий Васильевич круто положил руль на правый борт, и шлюпка проскочила мимо скалы, высунувшей из воды свою скользкую, обросшую бурыми водорослями макушку… Ч-черт… пронесло…

Уа-аа-а-ах-хх!.. Ударилась волна о берег и раскатилась, рассыпалась пенными языками. Оставалось еще два-три десятка метров, какие-то несколько минут… Главное — уловить момент и скорость, попасть на гребень волны и уже вместе с ней катиться на пляж! Если не угонишься за волной, уйдет она вперед, поднырнув под киль шлюпки, и плохи тогда дела: следующая волна выгнется горбом, рухнет сверху и потянет под себя… То же случится, если шлюпка опередит волну: выскочит вперед, сорвется с гребня и ухнет под него.

Ну, вот она, волна! В пене, плеске воды и реве ветра шлюпка пронеслась к берегу и вдруг вся содрогнулась от удара. Выпустив румпель из рук, Василий Васильевич кулем рухнул на банку и почувствовал, как шлюпку разворачивает бортом к волне. Вскочив на колени, Василий Васильевич ухватился за румпель, но было уже поздно. Кажется, с самого неба в накренившуюся шлюпку рухнули десятки тонн резко пахнущей глубинами воды…

Все смешалось: где верх, где низ? Ноги ударились о грунт. Чувствуя, как воздух разрывает легкие, Василий Васильевич вынырнул и, отплевываясь, кашляя, огляделся. Кто-то из ребят уже брел по пояс в воде, выбираясь на пляж, кто-то полз… Рядом показалась голова боцмана.

— Кха-а-а!.. — откашлялся он и крикнул: — Где… кха-а… док…

— А-а-а-ай-а!.. — донеслось из-за гребня очередной волны.

Боцман развернулся и поплыл ей навстречу, нырнул в зеленую толщу воды и пропал из глаз…

Устланная каменными плитами дорожка кончилась, Валька миновал кладбище китобоев, и идти стало тяжело: долина была покрыта мелкими буграми, в основаниях которых кролики понарыли себе нор. Валька то прыгал с бугра на бугор, то проваливался ногами в глубокие норы. Устал. Ноги дрожали. Валька все чаще спотыкался и подолгу сидел на какой-нибудь из кочек, и так не хотел вставать… Сунуться бы лицом в приятно пахнущую траву и засопеть в две дырочки… Но почва между кочками была водянистой, да и ночь приближалась. И время от времени до Валькиного слуха доносился собачий лай. Засопишь тут!.. Заслышав голоса собак, Дик поднимал уши торчком, как бы отвечал на лай, и порой даже бросался к скалам, в сторону собачьих голосов, но потом возвращался к человеку.

Что за псы? Валька крепче сжимал свою дубинку. Свои?.. Под своими он подразумевал псов из стаи, в которую входил и Дик, удравший, видимо, из поселка Порт-о-Франс.

Чужие?.. Усталость валила с ног. Сколько он уже отмахал с утра? На судне ты хоть и на ногах целыми днями, но все же не та нагрузка. Ох, выбраться бы побыстрее к людям! И — на танкер к своим товарищам, друзьям.

Как-то там Дмитрий Петрович? Валька представил себе вечно озабоченное лицо повара и улыбнулся. Кок был невероятно ворчлив, он был готов ворчать на Вальку неделями, если тот заявится на камбуз в недостаточно чистом халате или пересолит картошку. Кок был забывчивым человеком; казалось, он способен забыть собственное имя, но только за пределами камбуза. Зато на камбузе память его работала четко, и здесь он был богом. Еще бы, ведь несколько лет назад Дмитрий Петрович работал шеф-поваром самого большого в городе ресторана «Океан». Так бы и доныне работал, но что-то случилось в его личной жизни, и опостылела ему земля. Тогда-то и уговорил его капитан танкера Фаддей Фаддеевич пойти с ним в рейс. В море отошла душа Дмитрия Петровича, появился интерес к нужному людям своему ремеслу. Вот уже третий год, как не покидает повар танкера.

Валька вздохнул. Ну почему так случается в жизни? Немолодой уже человек — и одинок. Нет ничего сквернее одиночества. Валька поежился: сам он вырос без отца, погиб отец в конце пятидесятых годов в Западной Украине, погиб от пули какого-то бандита-бандеровца. Пятый год тогда шел Вальке, но он хорошо помнит отца: высокого, громкоголосого, пахнущего кожей своей черной куртки и лошадью. Отец работал оперуполномоченным МВД в одном из западных городов, да и мама работала там же, а Валька ходил в детский садик, вернее, то мать, то отец отводили его туда и забирали самым последним. Как бесконечно тянулись вечера!.. Садик пустел, ворчливые няни мыли полы и комнаты, в коридорах и прихожей было пустынно и гулко, а Валька, уже одетый, забирался на подоконник и, прижавшись лицом к холодному стеклу, глядел, глядел, глядел в темноту… Потом они появлялись. Или мама, или папа. И Валька, сползая с подоконника на пол, начинал реветь. Отчего? И от радости — ну, наконец-то! И от горя: ну почему всех-всех забрали и только он один торчит в этом пустом уже доме?

Валька споткнулся. Вновь послышались голоса собак, и Дик ответил им. Несколько тяжелых капель упало с неба: этого еще недоставало! Ночь впереди, где он проведет ее?.. А, вот собаки!.. Два черных шара катились от скал, пересекая долину наискосок. Дик, приподнимаясь на лапах, неторопливой трусцой направился им навстречу. Два крупных угольно-черных пса подбежали к Дику и закружились возле него, незлобливо ворча. Дик помахал хвостом, и псы качнули хвостами тоже: мол, признаем мы тебя, свой ты, наш. Потом, скаля зубы, псы осмотрели Вальку и вернулись к своим скалам, а Дик, как-то напряженно поглядывая по сторонам, побежал впереди. Порой он останавливался и вглядывался вперед: что видел он там, чего опасался?..

— Уже дышит! Толька! Толик, ты меня слышишь?

— Давите ему на живот еще, давите.

— Кх-а-а-а!.. О-о-оо… Что, что я?

— Кто тебя просил привязывать к ремню саквояж с инструментом, кто?.. — Боцман держал хирурга, положив его животом себе на колено. — В нем же, в этом саквояже, пуд железа!

— Да отпусти ты меня, Михалыч… Утоп бы мой саквояж, что бы я делал?..

Покачиваясь, Ковалев встал на ослабевшие, будто ватные ноги и, тут же наклонившись, выплюнул еще одну, последнюю наверное, струю горькой воды. Голова кружилась, все тело сотрясала мелкая, противная дрожь и зубы колотились друг о друга. Ковалев стиснул челюсти и осмотрелся. Шлюпка валялась на пляже, один борт ее был слегка помят. Ревели какие-то диковинные звери. Боцман, Василий Васильевич и матросы, такие же мокрые, как и он, толпились вокруг. Тут же стояло несколько незнакомых людей в красных нейлоновых куртках и брюках. Один из них, бородатый парень в свитере и потрепанных джинсах, поймав взгляд Ковалева, протянул ему руку и, старательно выговаривая русские слова, сказал: