Тимофей Гуженко - Океан. Выпуск четвертый

— Да что вы, боцман, как сорока, до срока лес будоражите? — строго заметил я. — Тяжело будет матросу верхнюю вахту нести — переведем вниз. А пока не имеем права его обижать, в учебном отряде его на сигнальщика готовили.

— Чует моя душа, — не унимался мичман Великий, — смухлевал он чегой-то в метриках, лишний годок себе прибросил…

— Постой, постой, — с усмешкой взглянул я на него. — А сам разве в сорок четвертом два года себе не приписал?

— Вспомнили тоже!.. Тогда была война, я боялся, что не успею, без меня разобьют Гитлеряку.

— Война не война, а в своих грехах других подозревать не следует.

— Как же я ему штормовой комплект подберу? — продолжал свое боцман. — Где сапоги тридцать пятого размера достану, бушлат ему под стать?

— А вы берите ему бушлат на вырост, боцман. Из большого не выпадет…

В крутоверти лодочных будней вопрос о необычном новичке вскоре утратил свою остроту, но я все же старался не упускать парнишку из виду.

— Ну как, обмундировали сигнальщика, боцман? — спросил я Великого несколькими днями спустя.

— С грехом пополам, товарищ командир. На ноги полкилометра портянок наворачивает, а рукава штормовки в три шлага закрутил.

— А если серьезно, каков он в деле?

— Старается, товарищ командир. Только ершист больно. Как-то спрашивает его один из ребят: «Неужто ты в самом деле до службы на заводе токарил?» А Яров ему в ответ: «Не все же такие, как ты, токаря по мягкому металлу — по хлебу и по салу».

— Что ж, значит, есть у парня характер. Только сильно зарываться ему не давайте.

— В моей команде языкастые не в почете, товарищ командир.

Спустя время боцман принес мне на утверждение расписание сигнальных вахт и, помявшись, предложил:

— Может, пожалеем Ярова, товарищ командир, через сутки будем ставить? Боюсь, не вытянуть ему трехсменки…

— Он сам вас просил об этом?

— Нет, не просил. Я по собственному разумению. А то такие шплинты, как он, нос выше головы задирают.

— Вот и проверим в море, гордыня у него или настоящая мужская гордость…

Поздно ночью мы отошли от пирса. Мимо неторопливо проплыла темная полоска боновых заграждений. Рейдовый буксир просигналил нам вслед: «Счастливого плавания».

Скрылись за кормой зеленые огни входных створов, только доносились от берега тяжкие вздохи прибоя. Взревел дизель, и прибоя не стало слышно. Небольшие белоголовые волны набегали на нос лодки, фонтанчиками вскипали в буксирном клюзе.

Утром следующего дня встали на якорь на внешнем рейде. Было на удивление тихо, только чуть колыхалось серое, как расплавленный свинец, море.

Я стоял на мостике.

— Гляньте, товарищ командир, — сказал мне мичман Великий, махнув рукой в сторону гор. — Чтой-то небо хмурится! Не иначе ураган идет!

В душе я посмеялся над страхами боцмана: был полный штиль, из рваных ватных облаков, лениво ползущих по небу, сеялся мелкий снежок.

Но все же так, на всякий случай, я приказал каждые полчаса докладывать об усилении ветра. А сам спустился вниз, в свою каюту.

Я не дождался даже первого доклада. Лодку резко тряхнуло и повело в сторону.

Через минуту я уже был наверху и, глянув вокруг, не поверил своим глазам.

Обстановка изменилась, словно картинка в калейдоскопе. Все вокруг приняло какую-то мрачную окраску. Пронзительно свистел ветер, было видно, как он мчался от берега, срывая пенные клочья с ощетинившегося гигантским ершом моря.

Через пару минут лодку по рубку начали окатывать короткие, крутобокие волны, их пенные языки лизали мостик. Натягиваясь струной, резко хлестала по корпусу выбираемая якорная цепь.

У переговорной трубы стоял мичман Великий.

— Товарищ командир, это я дал команду сниматься с якоря! — прокричал он мне на ухо. — Надо уходить мористее, не то выбросит на камни! Такое здесь бывало не раз!

Я не успел ответить, как в носовой надстройке что-то хрястнуло.

— Застопорена выборка якорь-цепи… — поступил тревожный доклад из носового отсека.

— Я мигом… выясню, в чем дело! — крикнул боцман и на одних руках съехал вниз по поручням вертикального трапа.

Вскоре, взъерошенный и озабоченный, он появился наверху.

— Лопнул отсекатель! — доложил он. — Цепь накручивается на брашпиль!

— Приготовиться расклепать! — приказал я ему.

— Есть! — Великий ринулся на палубу.

Накатившийся вал сбил его с ног, но боцман успел схватиться за стальной трос ограждения.

— Пошлите ко мне матроса Ярова! — Мичман пытался перекричать свист ветра и клекот волн. — Ярова сюда!

В нервном напряжении я не отдавал себе отчета, почему именно новичка Ярова требует к себе в помощники боцман. Удивился лишь, когда увидел наверху его щупленькую фигурку, обвязанную бросательным концом.

Двое людей, разные, будто Пат и Паташон, поддерживая друг друга, возились возле самого форштевня. Многотонные громады волн, готовые смять все на своем пути, обрушивались на них с таким шумом, что у нас, стоящих на мостике, замирали сердца. Но скатывалась вода, люди подымались — и мерный стук кувалды вновь сотрясал палубу. Наконец стальная лючина вскинулась на гребне волны и скрылась в пучине.

А боцман с Яровым уже были в надстройке. И только когда загромыхала, задергалась якорная цепь, я понял замысел мичмана Великого. Он решил спасти лодочный якорь, с помощью ломика вручную направляя звенья якорь-цепи в горло цистерны. Втиснуться в узкую полость между палубой и цистерной мог только человек комплекции Ярова.

Я представил себе, как он лежит сейчас на боку, вытянув в мучительном напряжении руки, жидкая грязь стекает на него, а он не может даже вытереть лицо. Разве под силу такому, как он, выдержать эту нечеловеческую нагрузку? Ослабнут руки, вывернется ломик, и… Я даже закрыл глаза, чтобы отогнать непрошеную мысль.

Тем временем боцман и Яров почти разом вынырнули из люка, по лееру добрались до рубки. Мы подняли их на мостик на руках, мокрых, облепленных илом.

Чем дальше отходили мы от берега, тем ощутимей становилась качка. Ледяная корка, покрывавшая надстройки, увеличивалась в размерах, разбухала, трещины молниями пронизывали ее. Отвалившиеся куски льда со звоном обрушивались на палубу, а на их месте тотчас же появлялась новая сизая пленка.

Цепляясь закоченевшими руками за скользкие перекладины трапа, я стал спускаться внутрь лодки. Вода ворвалась в колодец рубочного люка, догнала меня, могучим шлепком поддала мне в спину, швырнула вниз на железный настил центрального отсека.

От неожиданности и боли я несколько секунд ничего не соображал. Потом пришел в себя, огляделся вокруг, и обыденность обстановки на боевых постах заставила меня улыбнуться. Словно и не свирепствовал наверху восьмибалльный шторм! Спокойно и деловито работали у механизмов люди, только при резких кренах придерживались руками за какую-либо опору. Были тут и несколько новичков; они отличались от всех остальных чуть заметным зеленоватым оттенком кожи.