Юрий Симченко - Тундра не любит слабых

Станций было много, и поезд стоял на них подолгу. Но купить там съестного нельзя: путейцы сами возят себе припасы из Чума. Поезда ходят редко, и держать для пассажиров ларьки невыгодно. Мы погибали от голода и сгорали от злости, глядя на эти станции — несколько сборных домиков, по выражению Сашки, водоветропропускных. А тут еще проводница, что называется, утешила, ответив на наш вопрос «когда будем в Лабытнанги?» довольно уклончиво: «Вечером, ежели не опоздаем».

— Что ж, — мрачно сказал Сашка, — придется переходить на подножный корм. На следующей остановке я соскочу и нарву ягеля. Вы не скажете, его сырым едят или обязательно варить?

Проводница рассмеялась и предложила нам сварить картошку, у нее немного, мол, есть.

— Нет уж, — гордо отказался мой приятель, — буду питаться ягелем, пускай столичные жители картошку едят, они ведь нежные.

Несмотря на решение голодать, ел он довольно быстро, успевая одновременно жевать, очищать от кожуры другую картофелину и рассказывать, как он с дедом в войну стерег бурты с совхозной картошкой. О деде он вообще рассказывает мастерски. Так и видишь перед собой старого уральского казака, лукавого, хитроватого, но прямодушного по натуре.

— Голодно тогда было, вот старик и варил каждый вечер картошку. Ну, управляющий раз прищучил. Говорит: «Что же ты, дед? Тебя поставили продукт стеречь, а ты его варишь?» Старик поскреб пятерней в бороде, сокрушенно вздохнул и в ответ: «А что мне ее сырой есть, что ли? С моими зубами только вареную и можно…» Расхохотался управляющий: ладно, говорит, старый пень, вари, только домой не носи…

Жизнь Сашку не баловала. Сашку вырастил дед, но и тот не дожил до дня, когда внук встал твердо на ноги. Кончил школу с золотой медалью, поступил в военно-инженерное училище. Но через две недели после начала занятий понял, что ошибся адресом. Забрал документы, месяц работал на погрузке угля, чтобы заработать деньги на проезд, и уехал к дальним родственникам в Среднюю Азию. Там его взяли директором клуба… глухонемых в областном центре. И вменили в обязанность обучать членов клуба грамоте. Пришлось самому постигать азбуку жестов и мимику. Вероятно, именно этот год в директорском кресле и отшлифовал природные способности Сашки к перевоплощению, обострил его наблюдательность. Он как-то признался, что порой чувствует себя немым, не умеющим высказать что-то очень важное. А это важное рвется из души, требует выхода. И тогда он пишет стихи.

После Средней Азии он вновь вернулся на Урал, поступил в университет, кончил факультет журналистики и стал «землепроходимцем». Так он именует разъездных корреспондентов, в том числе и себя. «Земле-проходимцы, — изрекал Сашка поучительным тоном, — отличаются от землепроходцев тем, что ездят ради собственного удовольствия за казенный счет, новых земель не открывают, а лишь описывают чужие подвиги или грехи…»

…Наш поезд снова останавливается. Мы к этому уже начинаем привыкать. Однако на этот раз стоянка длится что-то долго. Выглядываем в окно. Невдалеке у насыпи полосатый деревянный столбик. На нем углом две дощечки с надписями: «Европа», «Азия». Часть состава уже в Азии, часть — в Европе. Паровоз словно собирается с духом, тяжело отдувается, коротко и часто вздыхая. Можно подумать, что он бежал сюда так быстро и поэтому запыхался. Наконец, видя, что его вздохи не вызывают у безмолвных гор никакого сочувствия, он сердито дергает состав. Раз, другой, третий…

И вот мы уже катим по Азии. В сущности ничего не изменилось. Та же тундра, те же подступающие к самому железнодорожному полотну угрюмые отроги Полярного Урала, те же крохотные станции — три-четыре домика, те же частые остановки на них. Но теперь почему-то кажется, что поезд вроде бы идет быстрее. Как с горы вниз. Конечно, это не так, но мне граница между Европой и Азией всегда представлялась чем-то похожей на водораздел. Вообще географические понятия — я имею в виду абстрактные, незримые — вызывают какое-то особое чувство у путешественника. Мне не приходилось пересекать экватор, но я бывал за Командорскими островами на международной границе перемены дат. Это было странное ощущение: в океане она не отмечена никакими столбиками, никакой линией. Но командир сторожевого корабля показал мне на карте эту границу: мы находились прямо на ней. Справа от нас был вчерашний день, уже прожитый нами, слева, к западу, — сегодняшний. А мы были как бы вне времени, хотя в действительности жили — по часам и календарю — в дне сегодняшнем. Довелось мне бывать и в самом центре Азии. В столице Тувы — Кызыле установлен бетонный монолит с указанием, что здесь находится географический центр Азии. Правда, местные хозяйственники завалили монолит почти до самого верха привезенным на зиму углем и лишили, таким образом, абстрактное географическое понятие его романтического ореола.

Позднее, уже в эту поездку, мне посчастливилось пролетать вблизи Северного полюса. Штурман небрежно ткнул карандашом в окно и сказал безо всякого почтения в голосе: «Вон там пуп земли». Я не понял, переспросил: «Какой пуп?» — «Да полюс этот, Северный». Я бросился к окну, но под крыльями расстилалась все та же ледяная равнина. Попробуй-ка догадаться, что где-то здесь тот самый заветный полюс, к которому стремилось столько мужественных людей…

В Лабытнанги, большой поселок на берегу Оби, мы прибыли вечером. Впрочем, как и в Воркуте, смены дня и ночи в это время года почти не ощущалось. Стоял длинный полярный день, солнце не заходило. Оно почти неподвижно висело невысоко в небе, двигаясь не столько по вертикали, сколько по горизонтали, рисуя в небе что-то вроде равнобедренного треугольника.

Разыскивать начальство и гостиницу не хотелось в столь поздний час. Мы устроились на вокзальных скамьях, предварительно купив в магазине кое-какой еды.

С утра Сашка направился на лесобазу, я пошел с ним. Отрекомендовались. Приняли нас настороженно: зачем это вдруг сразу два корреспондента пожаловали, не слишком ли много для Лабытнанги, хватило бы и одного?

Мой приятель плотно уселся на стул, всем своим видом показывая, что не сойдет с него, пока не получит ответа на все интересующие вопросы. А вопросов в его блокноте было немало: не сам придумал, товарищи в Воркуте подсказали.

И тут я впервые увидел, как работает Сашка. Поэт, лирик, прикрывающий чуткую к прекрасному душу иронией, он вдруг предстал передо мной трезвым скептиком, отлично разбирающимся во многих технологических тонкостях лесозаготовительного дела.

Как правило, я очень редко в разговорах с людьми достаю блокнот. Знаю, что человек начинает говорить по-иному, тушуется, теряет всю свою непосредственность, увидев, что его слова записывают. Поэтому предпочитаю делать короткие, отрывочные записи незаметно, вроде бы между делом. В основном слушаю, запоминаю отдельные выражения, словечки, те или иные эпизоды.