Юрий Симченко - Тундра не любит слабых

Мне хотелось познакомиться с ними, тем более что кто-то из опытных людей сказал, что скорой оказии может и не быть, так что мое желание побывать на зимовке вряд ли удовлетворится. Поэтому я с нетерпением ожидал прихода «Сестрорецка».

В салоне «Сестрорецка» было шумно: товарищи, не видевшиеся так долго, обнимались, что-то, перекрикивая гул голосов, спешили рассказать друг другу. Тут же у столиков толпилась очередь: кассиры и кадровики выдавали зимовщикам деньги, документы. Хотя уже наступила ночь, никто не помышлял о сне и отдыхе.

Мне посчастливилось познакомиться с Валерием Князевым, начальником полярной станции на мысе Стерлегова. Узнав, что я москвич, он несказанно обрадовался, будто встретил давнего друга. Сам он из Дубны, города физиков. Но какая разница — Москва и Дубна, рядом почти, каких-то сто километров. Это не расстояние!

Валерий затащил меня в каюту, поставил на стол невесть откуда добытую бутылку коньяка:

— Выпьем за нашу Москву, соскучился я по ней зверски! Ты давно оттуда? Два месяца! Это ерунда, считай, что позавчера вылетел! Я два года с гаком… Как она, расскажи!

— Стоит, — ответил я, не зная, о чем рассказать, — что ей сделается? Ты лучше о себе…

— Иди ты! — отмахнулся Князев. — Ты какие, московские, куришь? Дай-ка, затянусь родной «Явой», а то ленинградские осточертели, нас только ими снабжают… Ну, валяй, говори!

Я нехотя стал рассказывать о Москве. В самом деле, что там интересного? Ну, еще одна очередь метро пущена — кого этим удивишь? Подземные переходы — тоже не новость. Какие новые спектакли? Бог их знает, давно уже в театрах не бывал, все в командировках. Словом, я со стыдом убеждался, что мне почти нечего рассказать Валерию. Что-то мямлил, тянул, бубнил.

Однако Князев слушал так, будто я говорил захватывающе интересно о любопытнейших вещах. Он жадно затягивался моим «Беломором» и, уперев кулак в щеку, неотрывно смотрел на меня, изредка задавая наводящие вопросы.

В дверь каюты кто-то заглянул. Валерий приподнялся, помахал рукой, крикнул:

— Лева, у меня земляк, только вчера из Москвы! Тащи сюда наших, общий аврал, свистать всех наверх!

Через несколько минут тесная каюта заполнилась людьми. Не считая нас с Князевым, в нее втиснулось еще шесть человек — весь состав полярной станции на мысе Стерлегова. Напрасно я уверял, что мои сведения о Москве не столь уж свежи, за два месяца путешествия обросли длинной бородой. Зимовщики заставили меня вновь повторить то, что я рассказывал их начальнику. Был уже четвертый час ночи, когда я не выдержал и взмолился:

— Ребята, ну вы о себе расскажите! Москву-то вы через день-другой сами увидите, а мне на мысе Стерлегова вряд ли удастся побывать…

Теперь пришла их очередь пожимать плечами, недоумевать: «А чего там интересного, о чем рассказывать?» Отсюда, из Арктики, Москва и все связанное с нею казались им чем-то особенным, неповторимым. Двухлетняя же жизнь на станции выглядела обычными буднями, наполненными обычным трудом.

Мне показывали фотографии, сделанные за время зимовки, комментировали их. Постепенно вырисовывалась более или менее ясная картина жизни на полярной станции.

По штату на станции положено девять человек: гидрометеорологи, радисты, механик-дизелист, каюр и повар. Ребята решили зимовать всемером, для этого нужно было овладеть каждому второй профессией. И они добились этого: метеорологи овладели радиотехникой, радисты — секретами метеорологии. Учились и работали.

Жили в двухэтажном доме, который стоял на скалистом берегу речки, впадающей в море, в нескольких десятках метров от станции. У каждого отдельная комната. В свободное время собирались в большой кают-компании, играли в настольный бильярд, в пинг-понг, читали книги, смотрели кинофильмы. Свободного времени хватало на отдых, учебу, охоту и лыжные прогулки: работали посменно по двенадцать часов, выходной через день. В первые недели стреляли диких оленей прямо с крыльца дома. Весело жили, дружно. Не случайно именно их станции первой в Западной Арктике присвоили звание коллектива коммунистического труда. Не только за точность метео- и гидронаблюдений, за отличную научную работу, но и за слаженность, товарищество. За два года ни одной ссоры, ни одного инцидента — это что-нибудь да значит! Ведь семеро разных по характеру людей, со своими взглядами и темпераментами, и людей отнюдь не идеальных, не книжных, а живых, обычных. Все время на виду друг у друга, все открыто, у каждого бывает и плохое настроение, и тоска по дому, и побрюзжать-поныть ему охота, и поругаться для разнообразия с кем-нибудь. Это не коммунальная кухня, где повздорившие соседки могут годами не разговаривать, не замечать друг друга. На зимовке люди поневоле должны общаться. И не только по работе.

Когда я слушал бодрые воспоминания о житье-бытье на станции, то ловил себя на мысли, что зимовка в рассказах полярников выглядит эдаким земным раем. И работают через день, и комната у каждого своя, и о пище заботиться не надо, в магазинах в очередях стоять: все завезли, вплоть до картофеля, капусты и яблок. На работу спешить не надо, тебя не тискают в метро или автобусе: спустился из своей комнаты на первый этаж — тут и рабочее место твое. А пресловутая оторванность от мира — просто красивые слова: какая же это оторванность, когда центральные газеты сбрасывают с самолета через неделю — десять дней после их выхода в свет?! И письма, и посылки от родных. И развлечений хватает. Кино хоть весь день смотри, охота чудесная, есть моторная шлюпка, собачья упряжка — катайся себе, сколько влезет.

Словом, мне тоже захотелось на зимовку. Я уже прикидывал, сколько я сумею прочитать книг и сколько написать при таком количестве свободного времени. Теперь уж меня не удивляло, что полярники, отогрев косточки под южным солнцем, спешат и рвутся обратно на Диксон.

Вероятно, это впечатление осталось бы у меня навсегда, если бы кто-то из ребят мимоходом, к слову, не обмолвился об одном из эпизодов, случившемся минувшей зимой. Он вспомнил о нем без умысла потрясти меня, но оживленные, улыбающиеся лица парней сразу посуровели.

А об этом случае вспомнилось вот почему. На одной из фотографий я увидел будочку, одиноко стоящую на льду. За ней острыми зубьями гребенки торчали торосы. Я спросил, что это за будка. Оказалось — футшток. Он устанавливается над прорубью метрах в двухстах от берега. Внутри — рейка с делениями, по которым ведутся гидрологические наблюдения за изменением уровня моря, и другие приборы. Гидрологам надо дважды в день снимать показания. В любую погоду. А пурги и бураны в этих местах бывают такими, что люди, случается, замерзают в трех метрах от дома, не в силах найти его.