Тамара Илатовская - Семь баллов по Бофорту

Придя в себя, он широко перекрестил льдину, на которой лежал дружок его Федор, потом полынью, ставшую могилой деду Терентию, повернулся и побрел на закат, туда, где должен был быть их поселок. Через сутки его подобрали чукчи, возвращавшиеся на собаках в Рыркайпий.

С тех пор у Петра Красноярова по ночам болит сердце. И он, морщась, глотает крепкий настой из золотистого рододендрона.

Сейчас зверобоям, конечно, легче: появились вельботы, небольшие катера, вроде «Дежнева» или «Ретивого», зверобойные шхуны хорошей мореходности, с гарпунными пушками и бронебойными ружьями. Красноярова это даже огорчает. Одно дело человек и зверь один на один: кто похитрее да посильнее — того взяла, за кого судьба — тому пофартит. А гоняться за беззащитной животиной на быстрой ледокольной машине, прости господи, грех, вроде убийства.

Назавтра, в мглистых рассветных сумерках, пронизанных холодной водяной пылью, мы, чавкая по грязи, пришли в Марковский аэропорт. В тесном деревянном домике душно пахло плесенью и дерматином. Посмотрев рекламу, восхвалявшую аэрофлот, мы толкнулись в буфет, хронически закрытый, — просто удостовериться, что он опять закрыт. Мимо, на поле, протопала группка заспанных летчиков. Наш ИЛ-14 с зачехленным носом уныло торчал на полосе. Пестрый колпак ветроуказателя то приподнимался, надуваясь, как предостерегающий перст, то снова падал: мол, сами видите — дело табак. Краснояров, в тяжелой замшевой телогрейке, медведем прохаживался по мокрому полю. Никто его не выпроваживал — видимо, полагали: если такой серьезный, самостоятельный дядька так спокойно топчет запретную траву, значит, имеет на то право. У крылечка, ведущего на поле, прислонясь к черному от дождя столбику, стояла Наташа, его дочь. Лицо у нее было мокрое от измороси и все сияло нежно-розовым румянцем, будто и не было полубессонных ночей на жесткой, узенькой койке, выделенной ей пополам с матерью. Летчики остановились у края травы, и, посбивав на затылок фуражки, принялись громко острить, поглядывая на Наташу. Она улыбалась краешком губ, не опуская серых, в темных ресницах, глаз. Летчики распалялись все больше, и помятые, усталые пассажиры, выползая на крыльцо, тоже стали подбрасывать стружки в огонь. Досада, вызванная этим туманным, явно нелетным утром, понемногу рассеивалась. Краснояров, перестав мерять запретное поле, тоже приблизился к нам. Он был мрачен и молчалив, как с похмелья. Сердился, наверное, на себя за вчерашнюю откровенность. Мне тоже было как-то не по себе: мучительно ощущалась громадность пустынь, отделявших этот заплаканный, чужой поселок от дома. Неустроенными, бездомными казались хмурые люди, ночевавшие в ожидании погоды на пыльных своих мешках. Было жалко всех и одиноко.

— Ишь, Наталья выставляется, — сердито сказал Краснояров. — Будто Васька́ и на свете нет.

— Что, скоро свадьба? — рассеянно спросила я.

— А может, этим летом и сыграем, — чертя сапогом по мокрой, прижухшей траве, откликнулся Краснояров.

Вчера он рассказывал, что Наташа учится на докторшу в Ленинграде, а этой осенью заберет с собой и Васька, вроде бы в Арктическое училище — будет погоду записывать, лед мерять. Сам Краснояров не очень верил в нужность такой работы, но не хотел перечить молодым.

Васек жил у Краснояровых давно, с того самого года, как с его отцом Федором приключилась беда. Его мать вскоре снова вышла замуж, бездумно и неудачно. Васек, не любивший вечно пьяного отчима, дневал и ночевал у дядьки Петра. Вместе с Наташкой с рассвета до сумерек носился он по тундре — собирал голубику и грибы, как велела Наташкина мать, мастерил весной сетки на уток, удил в лагуне рыбу и бегал с Наташкой взапуски, сопровождаемый лаем лохматых щенков. Рослая, сильная Наташка, обгонявшая любого мальчишку в поселке, обычно верховодила в играх и каждый день изобретала новые шалости, за которые им неизменно попадало от Наташкиной матери, женщины грубоватой и неустойчивой в настроениях.

Петр Краснояров женился вскоре после войны, на которую ушел добровольно, в августе сорок первого, едва не опоздав на последний пароход; весть о нападении слишком долго добиралась до их далекого поселка. Надю он встретил в сорок седьмом, на оловянном прииске, где она работала поварихой. Не то чтобы очень полюбилась Петру эта коротенькая, разбитная бабенка с бесстыжими васильковыми глазами, а просто вдруг захотелось после окопной грязи и кровищи, стылой тундры и копоти рыбацких поварен сесть за крахмальную белую скатерть, почувствовать на огрубелой, с набухшими венами руке нежную детскую попку. Голова кружилась, как представлял, что кто-то маленький и пухлый покличет его «папка!». Надя показалась ему такой крепенькой, чистенькой, проворной, так ясно видел он ее в своем просторном доме из отборного плавника, что впервые за много лет почувствовал себя счастливым и растроганным. Приезжая на прииск, Петр помогал Наде на кухне: чистил картошку, растапливал в котлах лед. А однажды посадил ее на нарты, тугую, пахнущую пончиками, заплаканную и смеющуюся, и увез в свой далекий поселок.

Мечты Красноярова, взлелеянные в жаркой, досиня выбеленной приисковой кухне, не сбылись. Надя оказалась из племени «кобр», как зовут в Заполярье особо вздорных, характерных баб. Приехав по вербовке с голодной, выжженной Орловщины, где от мужиков война оставила лишь подлесок — безусых мальчишек-недомерков, она, раздобрев на столовских харчах, сначала робко и доверчиво, потом жадно и привередливо закружилась в водовороте мужской любви, столь щедрой среди стосковавшихся по женщинам заполярных горняков, зверобоев, золотишников. Легкие победы сделали ее самоуверенной и капризной, а грубость некоторых случайных дружков озлобила, приучила к крикливому цинизму. Петр очень быстро понял, что тихая жизнь за крахмальной скатертью всего лишь ледовый мираж. Обозленный, он хотел было прогнать Надьку, потом стало жаль ее, да и успела привязать его к себе эта жаркая, щедрая на ласки бабенка. Терпеливо, без крика, но со строгостью, а порой и «с позиции силы» Петр добился порядка в доме. Надя поначалу ругалась, плакала, грозила вернуться на прииск, но потом вдруг смягчилась, полюбила свой угрюмый бревенчатый дом, а когда родилась Наташка, черненькая девчонка с ямками на коленках, она вся обмякла, просветлела и привязалась к Петру ревниво и преданно, до самоуничижения. Поджидая мужа с промысла, Надя баловала и тетешкала дочь, мечтала, чтоб выросла Наташка барышней и недотрогой. Чтоб никогда не коснулась ее грязь, через которую так жестоко, по-мужски откровенно протащила жизнь ее мать. А Наташка, как назло, поднималась бедовая, голенастая, некрасивая, с вечно сбитыми коленками. Надя, сердясь, перемежала неумеренные ласки увесистыми, злыми затрещинами. Потом, захватив пуховый платок, привезенный Петром ей в подарок из Магадана, бежала на лагуну — разыскивать дочь и, плача, просила у нее прощения, отчего Наташка сначала сердито крутила головой, пытаясь освободиться из молящих материнских рук, а потом начинала судорожно рыдать. Очевидно, она выросла бы издерганной, замкнутой эгоисткой, если бы Петр, занятый по горло зверобойным и рыбным промыслом, все же вовремя не заметил опасность. Он срочно отписал в Среднеколымск своей младшей сестре Прасковье, всю жизнь прожившей хозяйкой в доме их рано овдовевшего отца, умоляя ее приехать. Сестра долго колебалась, но потом все же приехала и, почти не потеснив в хозяйских правах ревниво следившую за каждым ее шагом Надю, вскоре стала Наташке и Ваську ближе, чем мать. Мать бывала несправедливой и в гневе, и в ласках. Тетка Прасковья была справедливой всегда. Уже в тот год Петр бесповоротно сказал в семье: быть Наташке Василию женой. Раньше браки, решенные с малолетства, довольно часты были на Колыме. Загадывая наперед, Прасковья старалась, чтобы их детская дружба была чиста и глубока, как родничок, из которого потом можно черпать всю жизнь. Это она, выдержав крикливое неистовство, слезы и ревнивые придирки Нади, вырастила Наташку спокойной и гордой, вытеснив до капельки, как ей казалось, беспутную материну несдержанность. Наташа третьей в классе, после чукчи Айо и Васька, закончила семилетку. А потом они втроем, с теткой Прасковьей, перебрались в Лаврентий — учиться дальше. Мать приезжала раз в два-три месяца — на самолете, а когда самолет не летал, на собаках, — вбегала в комнату синеглазая, румяная от морозной гонки, дарила им расшитые бисером рукавицы, угощала замороженными пирожками, конфетами, маринованной моржатиной и свежей строганиной, трясла, целовала, спорила с Прасковьей из-за каждой мелочи, взрываясь, кричала ей гадости, а потом, смеясь и плача, просила у всех прощения, играла с детьми в снежки и снова уносилась к себе на океан, вся круглая, как мячик, от мехов, красивая и грустная.