Тамара Илатовская - Семь баллов по Бофорту

За островом Жохова последовал Мостах, тоже суровый, тоже крохотный, но все же не такой далекий остров.

Вот одна страничка из мостаховского дневника:

«3 августа 1961 г. Ночью ветер был до 20 метров в секунду. Море бушует.

4 августа. Мне присвоено звание Героя Социалистического Труда. Уйма поздравительных телеграмм. Весь день хожу как в тумане. Получил два письма от Ирочки.

7 августа. Второй день на вахте. Концерт для Героев не слышали — видно, мешает ветер…»

Дневник Николай Константинович вел аккуратно, писал разборчивым округлым почерком, как в своих приходно-расходных книгах. Ни о каких ЧП не упоминалось. Все больше о печках и картошке. Поначалу это удивляло. Но прошло несколько дней, задул в бухте Роджерса штормовой ветер, и, сидя в натопленной комнатке с ковриком, мы поняли, что настоящий арктический подвиг не совсем то, что нам представлялось. Нелегко пережидать в заледенелом сугробе пургу, еще труднее шагать навстречу осатанелому ветру, падать, терять сознание и снова вставать и идти. Но пожалуй, труднее всего, вопреки пургам и полярной ночи, вопреки апатии и предательски мудрому «и так переживем» — сделать так, чтобы на «полярке» всегда было чисто и тепло, чтобы светило электричество, топилась баня, не врали приборы и каждый чувствовал себя как дома. За это, очевидно, и дали Николаю Константиновичу Героя: за аккуратность, заботливость, за то, что в любых обстоятельствах умел поднять великий коэффициент работоспособности — быт.

— А сейчас чаек будем пить, жаль лимончика нет, — хлопотливо звучит по вечерам.

В этих «еньках» «ечках», «шечках», поначалу забавлявших нас, непонятное для «материковских» благоговейное уважение к вещам. Потому что в каждом здешнем лимоне — минимум двадцать тысяч километров пути, тревога затираемых льдами пароходов, годовое ожидание зимовщиков. Цена вещей — как жаль, что мы редко думаем об этом!

Ветер крепчал день ото дня. Тяжеловесные стамухи покидали свои пьедесталы и отправлялись в свободный дрейф. Вода из лагуны захлестывала косу — того гляди, затопит «полярку». А за лагуной — смотреть страшно — пролив кипел, будто его подогревали. Врангель — чемпион ветров. Баллы Бофорта начинаются здесь с седьмого. Роман, заинтересованный своеобразной иерархией ветров, выписал баллы Бофорта в блокнот:

«10—12 метров в секунду (6 баллов) — сильный ветер; 13—15 метров в секунду (7 баллов) — крепкий ветер; 16—18 метров в секунду (8 баллов) — очень крепкий ветер; 19—21 метр в секунду (9 баллов) — шторм; 23—25 метров в секунду (10 баллов) — сильный шторм; 26—28 метров в секунду (11 баллов) — жестокий шторм; 34—40 метров в секунду (12 баллов) — ураган».

На Врангеле бывает и шестьдесят метров в секунду. Тогда обнажается от снега земля, и камни, поднятые в воздух, бомбардируют стены домов.

Было не больше семи баллов, но антенны выли, как ездовые собаки, посаженные на цепь. И даже полярная сова, с виду совершенно невозмутимая, распушила, как оренбургскую шаль, сизое оперение. Ее желтые круглые глаза гипнотизировали черными провалами зрачков. Собаки жались к домам. Резко холодало. Нас отреза́ли от мира лед, небо, шторм.

Мы бродили по обрывистому черному берегу, глянешь вниз — сердце обрывается. Врангель дрейфовал среди льдов, как корабль, потерявший управление. Был и флаг корабля — резной железный стяг на старой железной мачте. У мачты маленькая ржавая табличка: «Флаг СССР поднят на о. Врангель н-ком экспедиции на канлодке «Красный Октябрь» Б. В. Давыдовым. 1924 г. 20 августа». И ниже: «Отремонтирован в 1934 г. 27 августа л/к «Красин», начальник экспедиции на «Красине» Н. И. Смирнов». Черная скала отвесно уходит в море. Мачту видят все, кто входит в бухту Роджерса. В остервенелых порывах ветра поскрипывает флаг. Он как вызов свинцовому небу и морю, нахмуренным голым сопкам. Он в бою, и бой этот закончится нескоро.

Недалеко от мачты три могилы. Крайняя — врача Вульфсона. Воспользовавшись ледяной блокадой, один из начальников «полярки» на Врангеле возомнил себя диктатором, стал унижать и запугивать людей, требовать рабского повиновения. Врач Вульфсон не захотел повиноваться. За ним взбунтовались и другие. Тогда по приказу начальника зимовки Вульфсона заманили в тундру и убили. Начальник зимовки надеялся на полную безнаказанность: Врангель оставался недоступным. Но скрыть преступление не удалось. Вся страна узнала о беззаконии, учиненном на самой дальней советской зимовке. Начальник станции был отдан под суд. Вульфсон все-таки победил.

«Непартийному большевику, погибшему от руки убийц в зимовку 1934—35 гг. в борьбе за советские принципы освоения Арктики. Д-ру Ник. Льв. Вульфсон от Главсевморпути и политуправления» — написано на запорошенном снегом памятнике.

Продрогнув, мы вернулись на станцию. Было уже время обеда.

Столовая на «полярке» вроде кают-компании на корабле. Утром, в обед и вечером здесь собираются все полярники. Сухощавая, белокожая Лида Липочкина раздает из окошка наваристый суп, домашние блинчики или рагу. Потом она выходит и садится к столу — усталая хозяйка, накормившая большую семью. Лида и готовит, как для своей семьи, — вкусно и экономно, как не готовят ни в одной московской столовой.

Тут же, у стола, бегают, трясут кудряшками Лидины дочки — чистокровные полярницы. Они играют в прятки с крохотной метиской — дочерью радистки-чукчанки. Время от времени все трое забираются на стулья в соседней комнатке-библиотеке и заглядывают в длинный ящик, где заботливо, как орхидеи, выращиваются для них огурцы. Урожай они любят снимать собственноручно.

Вечером, кому не лень, сами могут прокрутить себе в столовой кино. Но сейчас год кончается, и все ленты смотрены-пересмотрены по миллиону раз. Вот подойдет «Комсомольск» — обменяются с ним драгоценными жестяными коробками. И тогда уж накрутятся вволю. А пока разбиваются привычно на четверки и выгружают из коробок домино. Ревет за стеклами пурга, до слез сечет снег. А в кают-компании пахнет булочками, что пекла Лида к ужину, щелкают костяшки домино: «Рыба, дорогие, рыба!» Среди лотошников женский голос выкликает на одной ноте: «Девяносто один! Барабанные палочки! Трешка!»

Уютно и спокойно. Но по глазам парней, когда они кончают забивать «козла», видно, что спокойствие это обманчиво. Парням по двадцать — двадцать пять, и они смутно чувствуют, что не имеют права просто так убивать время. Да и Николай Константинович упорно напоминает им, что сейчас на полярных станциях уважения достойны не те, кто выживает, а те, кто нормально работает и живет. Им двадцать. Их время очень дорого. Это время закладки фундамента, духовного возмужания, когда все поры человека открыты для принятия нового: музыки, знаний, слов. Потом придет период полной отдачи, настоящая зрелость. А пока надо набирать, узнавать, учиться.