Тамара Илатовская - Семь баллов по Бофорту

При нас в райкоме комсомола собрали бюро и постановили: второму секретарю немедленно сбрить бороду. Возмущение было искренним: в самом деле, Маркс он, что ли, чтобы бороду отпускать? Сам по себе носитель бороды сомнений не вызывал — парень свой и образованный. Но борода мозолила глаза: «Не понимают комсомольцы твоей бороды». Секретарь был гордый, бороду не сбрил. Тогда его сняли, вместе с бородой. И лишь вмешательство «сверху» восстановило «статус-кво».

Помню, на Палявааме четырнадцать человек пробирались шесть километров по колено в воде — к самолету. Вечерело. Самолеты не появлялись. Мы сушились у железной печурки, мечтая о какой-нибудь еде. На закате прилетела «аннушка». Мы высыпали на поле, радуясь, что не придется брести назад — шесть километров по болоту. «Сейчас вас возьму, только переговорю по рации», — пообещал молодой летчик. Мы нетерпеливо ждали, глотая голодную слюну. Ждали, а самолет между тем разбежался и ушел в небо, безоблачное и нестерпимо летное. Летчик был зафрахтован, он мог не брать людей.

Город Анадырь от поселка Комбинат отделяет довольно широкий лиман, я уже писала о нем. Так вот мы возвратились с приисков уже поздно, автобус тащился едва-едва, так что в первом часу ночи мы с трудом добрались до лимана. Шел снег, мокрый ветер пронизывал до костей. Катера в Анадырь все не было. Потом выяснилось, что он сломался. Мы поплелись в местную гостиницу и долго объясняли сонной дежурной, почему не решаемся в такой мороз ночевать на улице. Дежурная внимательно выслушала нас, потом отрезала, безразлично и твердо: «Местов нет, не видите, что ли!» Судя по холодным, сердитым глазам, увещевать ее было бесполезно. Мы вышли. Окна уже были темные, постучаться мы не решались: суровая тетка еще свежа была в памяти. Спрятав свои гербастые удостоверения, мы стали играть в пятнашки, чтобы не замерзнуть — в самом печальном смысле слова.

Мы и сейчас пытаемся понять: почему на трудной земле, которая, казалось бы, сама побуждает держаться ближе друг к другу, встречаются еще хамство и нерадивость?

Даже на самом Крайнем Севере не должно быть бесконтрольности. Буфетчица на Шмидте, продавщица в Шахтерском, зарвавшийся прораб на глухом прииске должны знать: плохо будут работать — снимут. Ей-богу, государству выгоднее привезти на Чукотку еще одну повариху или буфетчицу, чем отправлять летчиков в полеты голодными. Бесконтрольность на Севере слишком дорого нам обходится. А контролировать здесь не так уж трудно: все завозится, от рабочих до сахара. Я предвижу возражения кадровиков: попробуйте набрать на Чукотку уйму благовоспитанных и квалифицированных людей!

В том-то и дело, что при хорошей механизации никакой такой уймы не надо. В. И. Ленин писал о горных запасах Сибири: «Они находятся в тех условиях, где требуется оборудование лучшими машинами». Ленин знал, что, если везти далеко и надолго, надо везти хорошее.

Те, кто ответствен за горную Чукотку, тоже должны это понять. Старые машины, которыми оборудованы сейчас колымские и чукотские прииски, разорительны для страны.

Механизация сократит число рабочих. Значит, появится возможность еще повысить заработки и учредить тот самый жесткий отбор, который избавит Чукотку от рвачества, сезонщины и невежества.

Возможно, пора объявить новый призыв молодежи на Север и путевки давать только самым достойным, тем, кому действительно выгодно платить высокие северные коэффициенты.

Отдаленные районы — это то, что мы строим сами. И строить надо крепко, на века, чтобы потом не приходилось переделывать.

Билибино все не открывалось. Оно лежит среди гор, в глубокой чаше, и если опускается в чашу туман, это надолго.

— Очень трудная трасса, — вздыхали пилоты, косясь на озлобленных пассажиров. — Горы — и сразу посадка, промахнулся чуток — осколков не соберешь.

— Билибино — известно какая дыра, — поддерживал их морщинистый горняк в желтом полушубке. — Как зимой бабы печки затопят, так закрывается аэродром. Как затопят, так закрывается!..

Смешнее всего, что это была правда: от печного дыма конденсируются в долине пары и зависает туман.

Маленькая комнатка аэропорта была нашпигована людьми. Открывая дверь, приходилось искать, куда бы поставить ногу. Сидели на стульях, на полу, на чемоданах и узлах. Трое корешей с татуированными руками разухабисто пели под дребезжание гитары. Все трое были старатели из Сусуманского района. Артель распалась, и они подались к дружку, на Бараниху. Артельщики напомнили мне одну историю, услышанную на далеком колымском прииске. История эта довольно длинная, но я все-таки ее расскажу.

На рассвете Булыгина разбудил телефон. Шлепая по холодным половицам в прихожую, директор прииска с раздражением думал о том, что разные ночные ЧП стали приключаться именно с тех пор, как он провел себе домой телефон.

— На Черном человека убили… — издалека сказал незнакомый голос. Булыгин ругнулся в трубку, но та уже отмалчивалась, настораживая тишиной.

Черный был самым дальним участком. Пробирались туда одни «крабы» — мощные трехосные ЗИЛы. А так как всю последнюю неделю сеялся дождь, то директор только крякнул: «Придется на «козле» до стрелки, а там через сопки пешком вверх-вниз, километров двадцать». Он оделся, взял ружье: у Черного погуливали медведи. Подумал и прицепил еще финку. Крыльцо было мокрое — опять шел дождь. Булыгин зябко поежился и пошел будить шофера.

В длинной палатке, распяленной на лиственничных опорах, выстроились в два ряда штук тридцать разворошенных коек. Потрескивала железная печурка с коленчатой трубой. Булыгин уселся на табуретку около печурки, стал стягивать сапоги: промок.

— Грязь-то развели, как в конюшне! — поморщился он, разматывая портянку.

Двадцать пар глаз следили за ним: вся вторая смена налицо.

— А чем мы не кони? — сказал блондин-альбинос с челкой, закрывавшей один глаз. — Отработали — и в стойло.

Булыгин повесил портянку и покосился на парня. Из летунов — таким везде плохо.

— При нынешней конъюнктуре можно и получше оформлять трудящимся жизнь. — Из дальнего угла вышел сухопарый мужчина в пижаме и теплых домашних туфлях. — Газет и тех не везут, не говоря уж о хлебе.

Директор с шумом выдохнул воздух и сунул ноги обратно в сапоги. Поднялся, поправил ремень.

— Бригадира сюда и всех с первой смены.

В спину понесло холодом. Откинув полог палатки, один за другим входили бульдозеристы, рабочие приборов, опробщики. Они здоровались с директором и рассаживались на койках, что поближе. Вошел бригадир, плотный, красивый мужчина.

— Сейчас обвиняемый придет, Иван Артемьич. А пострадавший, вон он…

— Что, труп? — спросил Булыгин.

— Нет, зачем же, живой.