Александр Харитановский - Великаньи забавы

Уминая снег телом и руками, он расширял логово, пока не смог вытянуться во весь рост, бок о бок с медведем.

— Ложись и ты тут! — приказал мальчишка Лангеньку. Но щенок, который никак не мог примириться с таким соседством, поскуливая, свернулся калачиком по другую сторону.

Пожалуйста. Нинилынкиву ничуть не хуже, даже наоборот: он очутился между двух пышных шкур — медвежьей и собачьей. Положив под голову рукавицы и подоткнув под себя полы кухлянки, мальчишка обнял пса и закрыл глаза. Ворочался, вздыхал, а сон всё не шёл и не шёл. Нипилынкив знал, что ему надо обязательно уснуть — сил прибавится и время пробежит. «Отдых только во сне, — не раз он слышал от своего деда. — А без дела — устаёшь вдвойне».

Когда Нипилынкив впервые надолго покидал родных, дедушка, утешая его, наказывал: «Тоска ли придёт или какая неудача, думай о хорошем — легче трудность одолеть. И уснуть от таких мыслей легче, а плохие сон гонят».

Нипилынкив принялся думать. Хорошего было много: школьный табель лучше, чем в прошлом году, от пурги с Лангеньком укрылись, и встреча с медведем удачная — еда под рукой. А самое главное — впереди длинные каникулы… Думал о хорошем, пока не задремалось.

…Прошли сутки. Путешественники доедали взятую с собой на дорогу буханку хлеба, закусывая сырой медвежатиной. Нипилынкив нарезал мороженое мясо тончайшими стружками и чуть подсаливал. Получалась строганина, обычное северное блюдо. Вместо чая — снег. Ели, спали, разговаривали и, конечно, ждали. Ждали, когда она утихнет, эта непогодь.

Весенние метели коротки, а тут затянулась. Даже через толстый слой снега доносился голос задурившей стихии. Воет и воет — время как будто остановилось. Из пещеры и носа не высунешь.

Нипилынкив продрог. Кухлянка хоть и сшита двойной — мехом внутрь и наружу, но холод пробивал всё сильнее: одежда отпотела и поэтому грела хуже. Он ёрзал, шевелил плечами, пальцами ног, крутил головой. Но куда ни повернись — лицом или рукой обязательно коснёшься снега. И сразу — вдвое холодней!

«Залезть бы на медведя и улечься на нём, — мечтал парнишка. — На шкуре, как на постели».

Нипилынкиву хотелось плотнее прислониться к медведю, но он никак не мог вытащить заледенелый кусок наста, который острым краем выпирал из-под туши. Тогда он снизу пробил ножом отверстие и, всунув туда дорожную палку, нажал на неё телом… И тут же на голову, на шею навалилась страшная тяжесть.

«Придавит!» — насмерть перепугался Нипилынкив. Но опыт мгновенно подсказал, как предупредить опасность: спина напружилась, ноги крепко упёрлись в противоположную стенку пещеры.

Нипилыпкпв, не меняя положения, ощупал сдвинутый ледяной клин и, осторожно разворачивая его, начал заталкивать обратно в гнездо, действуя палкой, как ломиком. Он уже поверил, что справится с опасностью, действовал расчётливо, неторопливо. Перед глазами у него стоял отец. Прошлым летом, когда перегоняли стадо через хребет О-юю на зимнее стойбище, произошло нечто подобное. Узкая тропа, по которой шли олени, вилась возле самого ущелья. Отец заметил катящийся сверху но склону камушек. За ним побежали, подпрыгивая, и другие. Они накатывались и накатывались на огромный валун, вблизи которого стоял пастух. Валун покачнулся и тоже начал отделяться. Если сорвётся, то следом загрохочет камнепад и тогда быть беде: оленей понесёт со страха. Одни слетят в ущелье, других прибьёт камнями…

Отец сделал единственное, что могло спасти стадо — в один миг очутился возле опасной глыбы и подпёр её плечом.

Олени шли и шли — в отцовском стаде их две тысячи — и не замечали опасности. Живая лента казалась бесконечной. Сейчас пастух не выдержит, отойдет — и конец стаду! Но Лынкин стоял, пока не прошла последняя важенка. После этого чичине целый месяц растирала ему плечо нерпичьим жиром, боялась, что рука отсохнет. В бригаде к имени Лынкииа с тех пор всегда прибавляли: «Тот, который скалу держал».

Нипилынкив наконец почувствовал. что он установил лёд на место, и, упираясь ногами, стам спиной задвигать его обратно в гнездо. С каждым усилием тяжесть, от которой у него уже отнималась шея, постепенно спадала. Но мальчишка ещё долго не смел убрать дрожащие руки, которые продолжали не верить, что опасность миновала.

Вторые сутки показались длинными-предлинными. Лангеньку что — поест, полижет снега и, свернувшись клубком, спать, даже нос хвостом прикроет: и тепло и сытно. Медведь кормил исправно, от постоянной сытости у пса живот надулся как барабан.

— Плохой работник, — укорял друга Нипилынкив. — Тебе бы тоже Мишкой быть — сосал бы да сосал лапу всю зиму.

Говорил это мальчишка просто так, он бы и сам не просыпался, да холод пробирал. Если еще и молчать, то не поймёшь — жив ли.

— Хочешь, я тебе сказку буду рассказывать про злых духов?

Лангенек лениво пошевелил ушами — мол, не возражаю, можно и про злых послушать, но про себя, вероятно, подумал: лучше бы про добрых, которые бы мяса не жалели, как сейчас…

По мнению чичине, духи живут в старой яранге, которую она никак не хотела покидать. В каркасном домике с железной печкой и раскладной мебелью — стульями, столом и кроватями — ей казалось тесно и жарко. С этими сказками Нипилынкив познакомился, когда был не выше гуся, ходил в керкере — меховом комбинезончике для малышей. Дедушка над духами посмеивался, он считал, что даже самый главный из них — звали его Кутх — глуповат.

— …Сам себя напугал! Пришёл на нашу Апуку, заглянул в воду. А оттуда навстречу этакая рожа скалится. И невдомёк Кутху, что это его собственное лицо. Он себя, как и каждый человек, красивым считал.

— Ты чего щеришься? — грозно спросил Кутх и ещё шире рот раскрыл.

А тот, что в реке, не боится, тоже больше зубы показывает.

Кутх совсем обозлился.

— Я тебя прибью! — кричит и поднял руку.

Водяной тоже взмахнул — грозится в ответ.

Такого Кутх уж не мог выдержать — нырнул в реку и давай её волтузить. Дрался, дрался, чуть сам не захлебнулся. Вылез на берег довольный.

— Ну как?! — говорит.

Апука успокоилась, и снова он увидел себя во всём безобразии, как в зеркале. Напугался Кутх — такой упрямый соперник, не одолеть! — и убежал…

Лангенек, который считал себя тоже красивым и умным, после последних слов помотал кончиком хвоста, выразив этим осуждение глупости.

В пещере было сумеречно, серо. Тусклый свет чуть пробивался лишь у входа, где слой снега тоньше.

«Сейчас бы мне глаза лисицы», — подумал Нипилынкив, вспомнив слова чичине. Она утверждала, что звери когда-то были совсем слепыми. Но потом сообразили, что так не годится, и научились глаза себе вставлять из ягоды: лисица брусничку, олени — княжнику, медведи — шикшу. Вот от этого-то олень всё видит коричневым, медведь — чёрным, а лисички-сестричка красным, весёлым…