Пётр Мельников - Они придут завтра

Проводник угостил Сергея копченым оленьим языком. Какая вкуснота!

— А кашу из оленьей крови, жира, мозгов и кореньев пробовал?

— Нет, а вкусно?

— Язык проглотишь. Будешь у чукчей, угостят…

Михаил Седалищев сказал это тук, будто вопрос о походе на Колыму и Чукотку давно уже решен. Неужели В. П. Бертин и Ю. А. Билибин и при нем говорили об этом?

— Однако, Билиба — голова… Язык — огонь?

— Да, Юрий Александрович рассказывает о Колыме и Чукотке зажигательно.

— Но сначала — Колыма. Чукотка — потом, когда разбогатеем. До Колымы и добраться легче — морем.

А он, Сергей, готов ли к такому трудному походу? Сколько раз задавал себе один и тот же вопрос, — а ты смог бы один, с двумя малышами в студеную зиму пройти пешком из Охотска в Якутск?.. Теперь каждый свой шаг он соизмерял с шагами своих новых друзей. Неужели он и после четырех лет работы на Алдане все еще слабее Татьяны Лукьяновны?

Проводник поднялся и неслышно исчез в темноте. Сергей сидел у костра один на один с тайгой, темной и глухой, с небом, звездным и бездонно глубоким. В стороне шумела горная речка. Над костром играли огненные языки. Сергей подбрасывал в него сучья и, опираясь на ружье, пытался восстановить в памяти весь путь, пройденный Татьяной от Охотска до Якутска, мысленно пройти его рядом с ней. И сразу в ушах услышал ее приятный грудной голос.

— Я ведь и не думала уходить из Охотска. Куда же мне, — на руках мальчонка двух лет и девочка пяти месяцев. Старатели настояли: «Собирайся, а одна ты тут пропадешь не за понюх табаку». Сложили в тайге печку и стали мы выпекать хлеб и сушить сухари. Слышу, все говорят — к Якутску отходить надо, там наши, там Советы. А сколько до Якутска идти, — никто толком не знает, может 350, а может 500, а то и все 800 верст, кто их мерил? Да и как еще придется петлять, чтобы не нарваться на белых…

На три семьи выделили одну лошадь. Еда — хлеб и сухари — куда без них? Решили все это погрузить на лошадей, а сами пешком. Навесила я за плеча котомку в два пуда да сумку фунтов на двенадцать и девочку несу. Мальчика посадил на свои плечи старатель Василий Маренков. С горы на горку, в тайгу да из тайги. За сорок пять дней добрались до Юдомы. Тут и последние крошки подъели. Купили муки, снова напекли хлеба и насушили сухарей. Сами сделали лодки, погрузились и тронулись дальше, на Маю и Лену. Натерпелась же я страху на Юдоме, такие буруны проскакивали. На Мае нас взяли на пароход. В Якутске сошли 15 августа. Разместились в школе.

— Твоего мужа в «буфере» расстреляли, а ты зачем сюда приехала? Смотри — девочка простыла, кожа да кости, совсем помирает. Поезжай-ка на молочную ферму, деточек молочком отпоишь.

Послушалась доброго совета, пошла. Всего два дня добыла на ферме и за то спасибо. Там подсказали:

— Иди и деревню Марха. Будешь рабочим чай варить.

Двое детей, кружка и чайная ложка — вот и все, что у меня осталось. Ребята при смерти. Сама еле хожу. А в деревне богатые скопцы жили. Бывало, пойдешь от окна к окну, стучишь:

— Не ради Христа, а за деньги продайте бутылку молока, дети помирают.

— В лохань выльем, а не дадим. Иди, ты — антихристка красная…

Лицо Татьяны Лукьяновны посуровело. Тяжело вздохнув, продолжала:

— Пошла на огород к агроному, картошку копать. Земли у него — глазом не окинешь. А выкопала картофелину, загавкали: «Воровка!» Тут какой-то горемыка и зазвал меня к себе. Разговорились. «Мужа расстреляли… дети помирают…» И я плачу, и он плачет. За фунт чаю выменял он мне немного муки, соли, картошки. Посоветовал — уезжай отсюда в город, погибнешь ты тут среди этих мракобесов…

В то время охотским в Якутске дом дали. И мне комнату выделили. Отругали:

— Почему не зашла в женотдел, помогли бы.

Устроили меня в больницу нянькой-хозяйкой.

Тут наши, охотские, на Амур, к партизанам стали собираться. Я к ним:

— Порасспросите там про моего.

А слухи такие были: всех из вагона смертников вывели на Амур и расстреляли из пулемета.

И вот первая весточка. Жив! «Или я сам весной к тебе приеду или ты ко мне».

Как-то слышу, за дверью шаркает кто-то. Распахнулась дверь, и вот он — высокий, в японской шинели, в японской шапке, хмурый, обросший. Помню, ест, с ребят глаз не сводит, а я ему белье шью. Потом он в губком партии пошел, а оттуда — на артиллерийский склад. Кругом восстания, бандитизм, а он, как выдастся свободная минута, все про свое. Якутов да эвенов про золото расспрашивает. Сказал мне однажды:

— Таня, как ты посмотришь, если я попрошусь на золото? Оно тут совсем близко, я приеду за тобой… Пойми, власть-то мы взяли, а на что будем покупать машины у буржуев? Страна разорена…

Сергей закрыл глаза, и тайга с ее ночными шорохами мгновенно исчезла. Теплые волны музыки Чайковского подхватили его и перенесли в Кяхту, на бал. Таня, в белом платье, сильная и гибкая, кружится с ним, и все любуются ею. А ему так легко и хорошо. Он почти счастлив. Среди знакомых барышень, умеющих болтать по-английски и по-французски, кокетничать, судачить о последних парижских модах, Таня выделялась, как луна, среди звезд.

— Она богата? — на ухо спрашивали Сергея.

— Да как сказать… В одном ее сундуке я сам видел девять пудов золота…

— Девять пудов золота! Где же ты разбудил такую спящую красавицу, познакомь нас со своей царевной, — умоляли друзья.

Таня, обняв его за плечи, все кружится и кружится. Ее круглое милое лицо зарделось румянцем, ее большие глаза сияют.

Сергей очнулся, пришел в себя от чужого постороннего непривычного звука. В стороне что-то треснуло. Он схватил головешку и бросил на звук. Медведь, собака или волк метнулся в сторону? Или показалось?

А нехорошо так думать и все думать о Тане. Она чужая жена. Неужели влюбился? Какой ужас, если это заметят другие. Как распотрошат его тогда Юрий Александрович Билибин и Петр Михайлович Шумилов. Впрочем, и Билибин по-своему любил Татьяну Лукьяновну. Каким обмякшим голосом Юрий Александрович выговаривал Сергею:

— Это хорошо, что она именно так просто, как о нечто совсем обыденном рассказала нам о своей одиссее. Для нас с вами, выходцев из другой среды, такие рассказы — сущий бальзам, самое здоровое лекарство. Вы заметили, как Вольдемар Петрович и Татьяна Лукьяновна повествуют о своих скитаниях и муках, естественно, без всякой рисовки? А наш брат, интеллигент, непременно расписал бы истязания в вагоне смертников в Голгофу, а каждый переход с такой ношей от горного ручья до перевала — как мучительный путь через тернии, как страдания расхлябанной, свихнувшейся души, ищущей стезю спасения в рай небесный. Два пуда за плечами, на руках ребенок и еще сумка, почти с пуд. И сотни верст пешком, по тайге… М-да, хорошую жену подарила судьба этому великому бродяге.