Иржи Груша - Чехия. Инструкция по эксплуатации

А потом, под Страконицами — окончательно сошла с него. А случилось так, благодаря тому, что Швейк неправильно свернул (существуют правдивые парадоксы) и вместо стога в Малчине избрал анабазис. То ли в этом помогло то, что лоб ему перекрестила бабка-травница, или же помогла картофельная похлебка, сварганенная в кустах за деревней, но Швейк открыл Будейовице, а Гашек — pábeni .

У него, кстати, имеется и свой девиз: "говорю, следовательно, существую!". И девиз этот почти что божественен — в нем тоже скрывается, что "в начале было слово". Зато нет никакого логоса, понятия предопределенности, супер-разума или чего-нибудь в этом роде. Просто: или мое слово, или твое. Которое стало телом на волнах нашей коммуникации. То есть, Dia-logos — слово как тема, слово как разговор. Истинный фундамент мира, его суть. Без него была бы бесконечная скука, и, собственно, без него мир, возможно, и не существовал бы. Потому что без слова мир не может быть миром.

Говорю, ergo sum — ergo не перестаю, самое большее, за исключением пауз, необходимых для того, чтобы отдышаться или найти подходящее слово, или когда партнер вошел тебе в слово, потому что именно он как раз нашел подходящее. Потому-то у нас рассказ редко заканчивается — мы представляем собой профессиональное несовершенство. И это вовсе не неряшливость, а только лишь понимание бесконечности мира. Наша философия видит в этом исключительную, если не истину, то, по меньшей мере, принцип. Мы не любим каких-либо постоянных рамок. Ведь рамка только притворяется, будто бы что-то крепко удерживает, сжимает, в то время как все и так вытекает. Вот воронка — это нечто большее, чем рамка. Так что, когда мы желаем закончить, то просто перестаем говорить. Наверняка, именно потому у нас мало крупных романов, и все они больше похожи на сказки или басни. Попросту, мы прекращаем разговор — и баста. Например, так как Гашек или Кафка.

Мы пишем не рассказы, а истории, потому что любим рассказывать истории… Некоторые из них длинные, как у Грабала. И ничего удивительного, что у нас так принялся сюрреализм. И что pábeni развивалось у нас так же сильно, как и любовь к кубизму. В нем ведь тоже мы релятивизируем, что-то ставим рядом с друг другом или напротив друг друга.

В улыбчивой печали чешских пабителей чудовищная серьезность надутых людских мартышек превращается в шутку. Словно бы мы видим только лишь волосы у них на груди или скачущих блох… и специально обращали на это внимание.

В море слов — мы истинные морские волки, колумбы новых, еще не открытых континентов. Наши приключения — это кильватерные следы за судном. Мы не верим в правильность частей света. Непредвиденные обстоятельства — вот наш континент [33] Kontingence je náš kontinent (!!!!) . Ибо, разве не обмениваемся мы приветствиями словно моряки Ahoj Franto ! (Привет, Франтишек!). Разве не изумляет это истинных обитателей приморских побережий? Ahoj при встрече и на прощание, в театре и на берегу. Чешский Синдбад таким образом приветствует global village — мировую деревню он приветствует словно урожденную, океаническую сестру чешской деревни. Несколько удивленный, он считает, будто бы в этом разбирается, будто бы это нечто такое, в чем он, собственно, уже проживал. " Агой, эгегей, люди, — зовет он. — Ну, вот он я, весь тут! Где тут имеется пивная? Где тут можно поболтать? ".

Потому что беседа, разговоры — или pábeni — делает нас людьми. Этому у нас имеются доказательства: сцена, разыгравшаяся с участием Ярослава Гашека и генерала Рудольфа Медка в Праге после Первой мировой войны. Правда, они встретились не "У чаши", всего лишь в "Унионке", где, в отличие от старых времен, тогда засиживалась совершенно новая элита. Недавно лишь вернувшись из России, Гашек разглядывается по залу кафе. Он слышит чешское слово, вдыхает морской мир акул: акул новых времен. Ярек замечает Рудека. Рудольф Медек сидит в окружении молодых людей, слушающих его словно пророка.

Ярослав Гашек, как нам известно, дезертировал дважды, а вот Рудольф Медек — многократный герой. Но оба пишут. Чешские литераторы. Гашек еще вчера был красным комиссаром на территории величиной с всю Чехию (по крайней мере, так говорится). Рудольф Медек служил в России в качестве офицера Чехословацкого Легиона, теперь служит в армии независимой Чехословакии. Гашек, как обычно, был без гроша за душой, зато Медек — при деньгах, в кругу почитателей его как наставника и пророка, агиографа чешских достижений. Гашек же — пролетарий пера, оплачиваемый построчно — поставлял Швейка главу за главой. Уже то, что он появился в "Унионке" было необычным делом. Неожиданно Медек заметил его.

— Агой, Ярек, ты откуда здесь взялся? — громко обратился он к нему. — Привет, старик! Это тебе еще так повезло! Если бы наши схватили тебя в России, то, как приятели мы бы вечерком выпили, но утром ты бы болтался в петле!

Гашек на это очень спокойно:

— Агой, Рудек! Я в России был большим, чем ты, господином. Если бы тебя сцапали наши , то вечером, как приятели, мы бы хорошенько выпили, а утром я бы тебя отпустил…

Некий пройдоха или скандалист должен был устроить серьезный скандал, прежде чем — к нашей радости — мог обрести прозвище Крживопрд. И, понятное дело, давным-давно прошли времена, когда наш человек мог публично носить такую фамилию. Просто количество мягко звенящих в ушах Бржезинов увеличивалось изо дня в день. Слава тех замечательных, старых фамилий сегодня сохранилась только лишь в венской телефонной книге, которая с гордостью их и публикует. Все эти Воссерки, Пудельки, Ритки, Питшалы и Гебаки проживают там совершенно невинно, непереведенные и непереводимые [34] Все эти слова по-чешски в различной степени неприличны или вульгарны. .

Только наше отвращение к длинным составным выражениям берется не из лени или же из скупости. Хотя немец Михель их обожает, чех Вашек глядит на них с подозрением и принимает только тогда, когда те теряют свою абстрактность. И вместо того, чтобы написать "věžodům" (небоскреб), акцептирует "věžák" (высотка), но только лишь в том случае, если в таковом какое-то время прожил. Все это немного похоже на путь наших святых в Небешаны.

Именно здесь, под Страконицами — дорогой мой чехоразведчик, решившийся избрать мою трассу — ты получишь первый серьезный урок небоскребов. Их архитектура с немалым успехом пытается испортить красоту нашей страны. Все эти могучие, серые и скучные последовательности жилых ячеек, о которых туристические путеводители предпочитают вообще не упоминать, и уж наверняка их не предлагают, представляют собой, все-таки, нечто специфическое. Это родные сестры и братья наших халупок.