Иржи Груша - Чехия. Инструкция по эксплуатации

Ехал он к нам через Шумаву, неподалеку от Непомука, который, благодаря этому должен благодарить его за первое упоминание в истории. Здесь, под Зеленой Горой, этой скалистой шапочкой среди лесов, мог он в последний раз спокойно выспаться. Земли эти принадлежали тогда Славниковицам. Но напротив, на другом берегу речки высиживал Чешский Черт, имея за собой страну, в которой было полно Чешских Чехов. И черт иронически смеялся: "И эт' куда же ты, Войтусь-Адальбертик? Разворачивайся и бери ноги в руки! Здесь правлю я, а не твое кропило!".

Святой, вроде как, сделал глубокий вдох, поскольку предчувствовал, что его ожидает. Что это будет его самый тяжелый шаг. Огромные валуны в речке тоже почувствовали эту тяжесть. Но — словно были из воска — лишь набожно поддались ногам епископа. Сегодня там стоит часовня, в которой хранится неподдельный след того исторического шага. "Святой Войцех, направляй нас!" — гласит надпись над входом.

Только чехов в Праге это ну никак не тронуло, и они быстро выбросили его из головы. И в то самое время, как он среди своих поляков, венгров и валахов буквально чудеса творил, они осадили замок Славниковицев и всех вырезали. Даже камня на камне не осталось. И как раз в день святого Вацлава. Двадцать восьмого сентября, когда дозревают сливы, когда осы роились над падалками, а солнце жарило будто летом.

Послание было совершенно четким: мы тебе никакое не молитвенное собрание, мы — собрание Вацлавов — а мир пускай думает об этом, что только желает!

Созревание слив тогда было для нас более важным, чем зрелость духа и зрелость поступков. Тем временем, второй пражский епископ — прежде, чем его встретила мученическая смерть от рук пруссов — добился того, чтобы Гнезно и Остржихом стали архиепископствами, а тамошние повелители уселись в сиянии и славе королевских тронов. Зато мы с невозмутимой гордостью ждали королевского трона целых сто пятьдесят лет, а уж архиепископского — все триста с лишком! Только и так Войцех пощадил нам несколько гораздо худших вещей. Вы только представьте, если бы местом своей мученической смерти он выбрал нашу страну! Мученическая смерть была его мечтой, и что бы было, если бы эту его мечту исполнили?

Зато мы получили время для своих типичных размышлений: о Вацлавах, о Славниковицах и вообще обо всем. В том числе — и о сливах, поскольку, учитывая столько проведенных на воле осенних месяцев, в этом не было ничего странного. В каком-то из весьма солнечных сентябрей мы на юге должны были изобрести бухты (buchta) — дрожжевые пончики с начинкой. Чтобы посвятить их святому Вацлаву, возможно, как раз здесь, в Непомуке. Наверняка, в то время, когда память о двух великих убийствах — вацлавском и славниковицком — наконец-то стерлась, и этот чудовищный день 28 сентября сделался праздником чешского единства… Так что снова мы обжирались и напивались без меры, но на этот раз — уже ради высшей цели и за всеобщее дело.

Но и здесь было немного чужого вдохновения. Адальберта приезжали почитать к нам еще и баварцы — монахи, господа и крестьяне. И у одного из них, наверняка, имел с собой нечто wuchtig . Нечто такое, что можно съесть, что имеется под рукой, нечто такое, что следовало вылепить с применением силы ( Wucht ), а потом забросить на противень. Eine Wuchtel или же buchta — пончик, дрожжевая булочка! Если не ошибаюсь, то именно форма и тщательность изготовления данного блюда нас так увлекали. Через желудок можно попасть не только в сердце, но так же и достичь веры. И уж наверняка фиксируется она там намного лучше, чем посредством постов, наказаний и анафем.

Так что вокруг первого "Wuchtelmanna", пана "Вухты-Бухты", собралось множество чехов. Да, да — чехов, потому что вместе с упадком Славниковицов наша идентичность сделала огромный шаг вперед. Здешние очешенные подданные, словно сорока на блестяшку глядели на крупные "вухты" и наслаждались их запахом. И вдобавок — небывалое дело! — якобы расхваливали креативное трудолюбие немцев! Пока, в конце концов, некто — может это вообще был первый их наших рационализаторов, первый из ремонтников нашего земного шара — стукнул себя по лбу и сказал: "Замечательно, пан Бухта, превосходно, но чего-то этому не хватает…". И, говоря это, взял в руку одну из освященных сливок, сунул ее вовнутрь тестяного шара и прибавил: "А вот это как раз есть бухта, которую я только что придумал. И делайте так в память обо мне!".

И одними только сливами дело не обошлось. Очень скоро появились пончики с творогом и с маком, но вот со сливами — а еще лучше, с повидлом, die Powidlbuchteln — были самыми лучшими. Ну и, естественно, наиболее чешскими.

Могу поспорить, что и молодой Велфин — впоследствии, Ян Непомуцен — отправился отсюда в Прагу с узелком "бухт" на плече. Его чешская мама (папаша был немцем, монахом-цистецианцем, которые построили здесь монастырь и жили среди нас) наверняка не позволила, чтобы сыночек отправился в мир широкий без патриотического провианта. Широкий же мир привлекал его гораздо сильнее всех этих "бухт", так что юный студент, устроившись в Карловом Университете, желал получить образование где-то еще дальше. Слишком бедным он быть не мог, отец наверняка был сельским старостой, но у сынка наверняка должны были иметься спонсоры. Другими словами, талант, который был замечен. Был он, вроде как, красивым, худощавым юношей. Может быть когда-нибудь, в недалеком будущем, можно будет реконструировать его внешность на основании компьютерного анализа черепа из могилы на Градчанах. Компьютер такое умеет, несмотря на все переломанные кости и следы пыток.

Ioannis, Velfini filius et transmontanus — Иоанн, сын Вельфина, из страны за горами (Альпами) — так записали его в Падуе, где он радовался жизни в тамошней alma mater. И его действительно должны были любить, похоже, как человека щедрого, потому что жадину и недоумка на должность ректора не избрали бы. Да и он сам, наверняка, любил ту страну. Из Италии он вернулся только лишь через пять лет, познав пять языков, переполненный различными планами. И на минуточку он сделался генеральным викарием, а потом исповедником самой королевы. Эта роль и привела его к конфликту с королем, который ссорился с римским папой и его людьми в Праге. В этом споре Иоанн потерял свою жизнь, ритуально подвергнутый пыткам вместо своего повелителя, архиепископа.

Только поначалу все это на великую карьеру святого никак не походило. Не похоже было, что данная смерть стала началом громадного, столетнего спора с другим пражанином, с которым, возможно, они обменивались поклонами в интимной путанице пражских улочек. Наверняка они знали друг друга по виду, и Гус, скорее всего, испытывал уважение первым — поскольку сам он был моложе, и его интересовали люди, динамично карабкающиеся наверх. Только у Гуса мы не найдем ни единого упоминания про Яна. Хотя даже в те, по-настоящему жестокие времена драматичный конец генерального викария, собственноручно ускоренный самим королем, не был несущественным событием. Только Гус, наверняка, посчитал его мелочью, маленьким пражским скандальчиком, лишенным серьезного религиозного значения. В конце концов, речь ведь шла не о божественной тайне, а о самой обычной, людской — тайне исповеди. Просто моралист прикрывал короля, хотя подлость того вызывала возмущение во всем мире — в особенности же, когда даже в Священной Римской Империи он осточертел всем, после чего его лишили императорского трона.