Джордж Кеннан - Кочевая жизнь в Сибири

– У-ума! – позвал он.

– Чего? – ответила залепленная снегом фигура по пояс в сугробе.

– Американски нет добра каюра, да?

– Ньет софсем добра» – был печальный ответ, когда я выбрался из сугроба.

Сани, как я обнаружил, застряли в кустах неподалёку, а запутавшиеся в постромках собаки выли диким хором. Я был так удовлетворён своим экспериментом, что не хотел сейчас же его повторять, и не возражал против того, чтобы коряк снова занял свое прежнее положение. Я вполне убедился, что наука вождения собак требует более тщательного и серьезного изучения, чем я до сих пор уделял ей, и я решил тщательно проштудировать её элементарные положения, как они изложены корякскими профессорами, прежде чем снова пытаться применить мои собственные идеи на практике.

Когда мы выбрались из оврага на открытое пространство, то увидели, что остальная часть нашего отряда приближается к корякской деревне Куюл [81] Куюл – по-видимому, не сохранившееся до наших дней и забытое поселение коряков на речке Куюл, впадающей в Пенжинскую губу. . Мы миновали её ближе к вечеру и остановились на ночлег в лиственном лесу на берегу реки Парень.

Теперь мы были всего в семидесяти милях от Гижиги [82] Следует отметить, что Гижига в то время находилась не там, где расположено современное село Гижига, а на 25 км. выше по реке с таким же названием. Поселение тогда имело статус города и называлось Гижигинск. Ко времени описываемых событий оно уже потеряло своё значение и население (максимум 700 человек в 1805 г.). В 1920-х годах город был упразднён, и всё население перебралось в устье реки в село Кушка, которое переименовали, и оно стало современной Гижигой. От старого города сохранились только остатки кладбища с несколькими надгробиями. . На следующую ночь мы добрались до небольшой бревенчатой юрты на берегу реки Гижиги, построенной там правительством для размещения путешественников, а в пятницу утром, 25 ноября, около одиннадцати часов, увидели красную колокольню, отмечавшую место русского селения Гижига. Кто не путешествовал в течение трёх долгих месяцев по таким диким местам, как Камчатка, не ночевал в штормовую погоду в безлюдных горах, не жил, как совершенный дикарь, в дымных ярангах и ещё более дымных и грязных юртах коряков – тот не сможет понять, с каким радостным сердцем мы приветствовали эту красную церковную колокольню и цивилизацию, знаком которой она была. Почти месяц каждую ночь мы спали на земле или на снегу; не видели ни стула, ни стола, ни кровати, ни зеркала, не раздевались на ночь и умывались только три или четыре раза за всё время! Мы были грязные и прокопчённые, все в оленьей шерсти от меховых кухлянок, волосы отросли так, что закрывали уши, кожа на обмороженных носах и скулах облезла, и вообще мы выглядели так дико и заброшено, как только могут выглядеть холостые мужчины. Однако у нас не было ни времени, ни желания как-то прихорашиваться – наши собаки неслись бешеным галопом и с громким лаем, который вызвал ответный хор завываний двух-трех сотен других собачьих глоток, наши погонщики кричали: «Хта! Хта! Ху! Ху!», поднимая фонтаны снега своими остолами, мы мчались по улицам, а население выглядывало из дверей, чтобы выяснить причину такого адского переполоха. Один за другим наши пятнадцать саней промчались через деревню и остановились перед большим добротным домом с двойными стеклянными окнами, где, по словам Кириллова, были сделаны приготовления к нашему приёму. Едва мы вошли в большую чистую комнату и сбросили с себя тяжёлые промёрзшие меха, как дверь за нами отворилась, и в комнату вбежал невысокий порывистый человек с густыми тёмно-рыжими усами и светлыми коротко стриженными волосами, одетый в аккуратный суконный сюртук, брюки и белоснежную льняную рубашку, с перстнями на пальцах, золотой цепочкой на пуговице жилета и тростью. Мы сразу узнали в нем исправника и попытались незаметно выскользнуть из комнаты, но было уже слишком поздно, и мы приветствовали вбежавшего словами «Здравствуйте!» по-русски, после чего довольно неуклюже уселись на стулья, прикрыли почерневшие руки носовыми платки и принялись изображать из себя хладнокровных и благородных офицеров Великой Русско-Американской телеграфной экспедиции. Это была жалкая попытка! Живо сознававшие свои грязные лица и вообще дурную наружность, мы не могли быть похожи ни на кого, кроме кочевых коряков, да ещё явно потерпевших бедствие. Исправник же, казалось, не замечал ничего необычного в нашем облике, и сыпал чередой быстрых вопросов, вроде: «Когда вы уехали из Петропавловска? Вы только что из Америки? Я послал казака. Вы с ним встречались? Как вы пересекли тундру, с коряками? Ах! эти чёртовы коряки! Есть новости из Санкт-Петербурга? Вы должны прийти и пообедать со мной. Как долго вы пробудете в городе? Вы можете принять ванну перед ужином. Эй, люди! (очень громко и повелительно). Иди и скажи моему Ивану, чтобы он быстро нагрел ванну! Ах, чёрт их возьми!» – и беспокойный человечек замолчал, казалось, от полного изнеможения, но вдруг вскочил и начал нервно расхаживать по комнате, в то время как майор рассказывал ему о наших приключениях, сообщал последние новости из России, объяснял наши планы и цель экспедиции, рассказывал об убийстве Линкольна, о конце восстания, о последних новостях французского вторжения в Мексику, о сплетнях императорского двора и о многих других новостях, которые мы знали уже полгода, но о которых бедный исправник ещё не слышал. Он не общался с Россией уже почти одиннадцать месяцев. Повторив своё приглашение на обед, он поспешно ушёл, дав нам возможность умыться и переодеться.

Через два часа, во всём великолепии синих мундиров, медных пуговиц и погон, с выбритыми лицами, в накрахмаленных рубашках и начищенных сапогах, «Первый Сибирский Исследовательский Отряд» отправилась на обед к исправнику. Русские крестьяне, которые встречались нам на пути, невольно откидывали свои заиндевевшие меховые капюшоны и удивленно смотрели на нас, будто мы свалились с неба. Никто не узнавал в нас тех грязных, оборванных, прокопченных бродяг, которые появились в деревне пару часов назад. Гусеницы превратились в сине-золотых бабочек! Мы нашли исправника, ожидающего нас в приятном просторном доме, обставленном со всей роскошью цивилизованного жилища. Стены были оклеены обоями и украшены дорогими картинами и гравюрами, на окнах висели занавески, на полу лежал мягкий цветистый ковёр, в одном углу комнаты стоял большой письменный стол орехового дерева, в другом – мелодеон [83] Мелодеон, или фисгармония – напольный музыкальный инструмент, род небольшого органа с фортепианной клавиатурой. розового дерева, а в центре стоял обеденный стол, покрытый свежей скатертью и сверкающий серебром и фарфором. Мы были просто ослеплены видом такого неожиданного великолепия. После неизбежных «пятнадцати капель» коньяка и закуски из копчёной рыбы, ржаного хлеба и икры, которая всегда предшествует русскому обеду, мы уселись за стол и провели полтора часа, пробуя многочисленные блюда: щи, пирог с лососем, котлеты из оленины, дичь, пирожки с мясом, десерт и пирожные, и обсуждая новости всего мира, от деревушек Камчатки до императорских дворцов Москвы и Санкт-Петербурга. Затем наш гостепри­имный хозяин велел подать шампанское, и за высокими тонкими бокалами прохладного искрящегося Клико мы размышляли о превратностях сибирской жизни. Вчера мы сидели на земле в чуме коряков и руками ели оленину из деревянного корыта, а сегодня в роскошном доме русский чиновник дает нам обед, в меню которого котлеты из оленины, рождественский пудинг и шампанское. За исключением заметного, но сдержанного желания Додда и меня скрестить ноги и сесть на пол, в нашем поведении не было ничего такого, что могло бы выдать ту варварскую свободу, с которой мы совсем недавно жили. Мы уверенно держали в руках ножи и вилки и неторопливо потягивали шампанское с изяществом, которое вызвало бы зависть самого Лорда Честерфилда. Но это была тяжёлая работа! Только мы успели вернуться в свои покои, как сбросили мундиры, расстелили на полу медвежьи шкуры и уселись на них, скрестив ноги, чтобы спокойно и непринуждённо покурить по старой доброй привычке. Если бы ещё наши лица были хоть немного грязными, мы были бы совершенно счастливы!