Джордж Кеннан - Кочевая жизнь в Сибири

Майор, Додд и я ехали в крытых санях-повозках, и безрассудная езда наших каюров вскоре заставила нас пожалеть, что мы не воспользовались каким-нибудь другим средством передвижения, из которого было бы проще выбираться в случае опрокидывания. Мы были так плотно втиснуты в свои повозки, что не смогли бы освободиться из них без посторонней помощи. Эти повозки походили на длинные узкие гробы на полозьях с жёстким капюшоном из тюленьих шкур, достаточно большим, чтобы в нём можно было сидеть. Тяжёлый занавес был прикреплен по краю этого капюшона, и в плохую погоду он мог быть опущен и застёгнут, чтобы защитить седока от ветра и снега. Когда мы садились в сани, наши ноги засовывались в длинные ящики, на которых сидели возницы, а головы и плечи накрывал капюшон. Представьте себе восьмифутовый гроб, установленный на полозьях, и человека, сидящего в нём с «капором» над головой, и вы получите очень правильное представление о сибирской повозке. Ноги неподвижно стиснуты в ящике, а тела так зажаты в подушках и толстых мехах, что мы не могли ни повернуться, ни вылезти. В этом беспомощном состоянии мы были полностью во власти наших погонщиков, если бы мы сорвались с обрыва в горах, всё, что мы могли сделать, это зажмурить глаза и кратко помолиться. Менее чем за три часа мой каюр с четырнадцатью бешеными собаками семь раз переворачивал мою повозку вверх дном и тащил её в таком положении, пока капор полностью не набивался снегом. Затем я ещё некоторое время оставался в этом положении, с ногами в ящике и лицом в сугробе, пока возница неторопливо покуривал и пространно рассуждал о трудностях путешествий в горах и непостоянстве собачьих упряжек! На моём месте многострадальный Иов уже проклял бы свою бабушку! Я же просто угрожал револьвером и клялся всеми злыми духами корякского пантеона, что, если он ещё раз так огорчит меня, я убью его без суда и следствия и сам разнесу эту печальную весть по домам его родственников. Но всё было бесполезно. Он не знал, что такое пистолет и почему его надо бояться, и потому не мог понять моих страшных угроз. Он просто сидел на снегу на корточках, надувая щеки дымом и уставившись на меня в невинном изумлении, как на какого-то зверька, который странным образом болтал и нелепо размахивал какой-то железякой без всякой видимой причины. Время от времени, когда ему надо было покрыть льдом полозья саней, а это случалось раза три в час, он хладнокровно переворачивал повозку, подпирал её остолом, и, пока я стоял на голове, натирал полозья водой и куском оленьей шкуры. Это довело меня до полного отчаяния, и после долгой возни я всё же выбрался из своего узилища и, с негодующим и угрожающим видом уселся рядом с моим невозмутимым возницей. Тут опять стал мёрзнуть мой незащищенный нос, и всё время, пока мы добирались до Шестаково, было занято тем, чтобы одной рукой тереть мой беспокойный орган, а другой держаться за сани, или обеими руками выкарабкиваться из сугробов.

Единственное, что меня радовало, – это то, что майор пришел в такое же отчаяние из-за глупости и вредности своего возницы. Когда он хотел ехать дальше, каюр настаивал на том, чтобы остановиться и покурить; когда он хотел покурить, каюр ловко опрокидывал его в сугроб, когда он хотел спуститься пешком с особенно крутого холма, каюр погонял собак и сани неслись вниз, как лавина, когда он хотел спать, каюр бесцеремонно намекал, что ему лучше сойти и взобраться на склон горы пешком, пока, наконец, майор не позвал Кириллова, чтобы отчетливо и решительно сказать коряку, что если он не будет его слушаться и не перестанет показывать своего дурного настроения, то будет привязан к саням, доставлен в Гижигу и передан русскому исправнику для наказания. Это некоторым образом подействовало на коряка, но вообще все наши каюры вели себя довольно нагло и грубо, с чем мы никогда прежде не сталкивались в Сибири и что очень раздражало. Майор поклялся, что когда наша телеграфная линия начнёт строиться и у него будет для этого времени, он преподаст каменским корякам урок, который они не скоро забудут.

Весь день мы ехали по пересечённой местности, совершенно лишенной растительности, между грядой безлесых заснеженных гор и морем, и незадолго до наступления темноты добрались до села Шестаково, которое расположено на берегу залива, в устье небольшого ручья. Остановившись там всего на несколько минут, чтобы дать отдых собакам, мы направились в следующую деревню, называемую Микино [80] Микино — ныне не существующее село на берегу Пенжинской губы в устье реки Микина. Прекратило существование предположительно в 1930-е годы. , в десяти милях к западу, где, наконец, остановились на ночь.

Микино было копией Каменского, только в меньшем масштабе. Те же дома в виде песочных часов, те же конические балаганы на сваях, те же большие ребристые байдары из тюленьей кожи, выстроенные в ряд на берегу. Мы взобрались на самую лучшую юрту в деревне – над ней висела мёртвая выпотрошенная собака с травяным венком на шее – и соскользнули вниз в жалкое жилище, полное сизого дыма, пропахшее гнилой рыбой и прогорклым маслом и освещенное небольшим костром на земляном полу. Вскоре Вьюшин поставил на огонь чайник, и через двадцать минут мы сидели, скрестив по-турецки ноги, на возвышении в глубине юрты, жевали хлеб и пили чай, а два десятка некрасивых, дикого вида мужчин сидели вокруг нас на корточках и наблюдали за нашими движениями. Оседлые коряки Пенжинского залива, бесспорно, самые захудалые, некрасивые, самые жестокие и деградировавшие туземцы во всей Северо-Восточной Сибири. Их численность не превышает трёхсот-четырёхсот человек в пяти поселениях на побережье, но они доставили нам больше хлопот, чем все остальные жители Сибири и Камчатки вместе взятые. Когда-то они вели кочевой образ жизни, как и другие коряки, но, потеряв своих оленей из-за каких-то невзгод или болезней, они построили себе дома из плавника на берегу моря, осели и теперь добывают скудное пропитание, ловя рыбу, тюленей и подбирая останки китов, которые были убиты американскими китобойными судами, разделаны и очищены от жира, а затем выброшены морем на берег. Они грубы и жестоки по характеру, дерзки со всеми, мстительны, недобросовестны и лживы. Всего того, что присуще кочевым корякам, у них нет. Причины такой большой разницы между оседлым и кочевыми коряками разные. Во-первых, первые живут в постоянных деревнях, которые часто посещают русские торговцы, и через этих торговцев и русских крестьян они приучились к худшим порокам цивилизации без каких-либо её добродетелей. К этому надо добавить развращающее влияние американских китобоев, которые познакомили оседлых коряков с алкоголем и заразили ужасными болезнями, которые только усугубляются питанием и образом жизни туземцев. Они научились у русских лгать, мошенничать и воровать, а у китобоев – пить ром и распутничать. Кроме всех этих пороков, они в непомерных количествах едят опьяняющие мухоморы, и одна только эта привычка со временем разрушает организм человека до последней степени. Кочевые коряки избавлены от почти всех этих вредных влияний самим образом своей жизни. Они проводят больше времени на открытом воздухе, у них более здоровое и гармоничное телосложение, они редко видят русских торговцев и пьют русскую водку, и, как правило, умеренны, целомудренны и мужественны. Как естественное следствие, они лучше – морально, физически и интеллектуально, чем оседлые туземцы когда-либо будут или могут быть. Я искренне и от всей души восхищаюсь многими кочевыми коряками, которых я встречал в великих сибирских тундрах, но их оседлые сородичи – худшие из людей, которых я когда-либо встречал во всей Северной Азии, от Берингова пролива до Уральских гор.