Сергей Безбородов - На краю света

Боря Линев, стоя на коленях, в последний раз поправляет собачью сбрую, ласкает и треплет собак.

Широко расставив ноги и запихав руки чуть ли не по локоть в карманы кожаных штанов, в стороне стоит обиженный Желтобрюх. Правда, Наумыч обещал ему, что он обязательно пойдет в экспедицию с Горбовским или Савранским, но Желтобрюху так хотелось именно в этот раз пойти в санный поход, что он никак не может скрыть свою обиду.

А Гриша Быстров уже расставил в стороне треногу, накрылся какой-то тряпкой и сизыми от холода пальцами вертит барашек аппарата, наводит на фокус.

— Товарищи! — кричит Гриша. — Пожалуйста, станьте в живописную группу! Путешественников попрошу вперед!

Он отбегает от треноги, хватает нас за руки, толкает, расставляет, распихивает, приговаривая: «Вот так. А ты вот здесь. Немножко в бочок. Вот хорошо». Он подталкивает упирающегося Желтобрюха: «Сюда, сюда, Желтик. Только, пожалуйста, я тебя прошу, не смотри так мрачно, ей-богу, объектив лопнет».

Гриша снова мчится к своему аппарату, с удовлетворением осматривает издалека, как живописно и красиво он расставил всех нас вокруг парты, и бодро кричит:

— Ну, теперь стойте так и не шевелитесь. Выдержка будет двадцать секунд.

Он вытягивает заслонку кассеты.

— Спокойно. Снимаю.

Но в этот самый миг, непонятно почему. Чакр вскакивает на ноги, начинает выть и рваться. Вскакивают и остальные шесть собак, они дружно налегают на хомуты, и нарта, вокруг которой мы стоим живописной группой, тихо трогается.

— К-э-э-э! — яростно сипит Боря Линев, стараясь не шевелиться и не двигать мускулами лица. — Кэ-э вы, проклятые!

Но собаки с радостным лаем подхватывают нарту, и Ромашников, который очень красиво опирался о нарту, потеряв точку опоры, падает на снег во весь рост.

Съемка сорвана. Чуть не плача, Гриша Быстров мечется, уговаривает каждого из нас постоять «еще только двадцать секунд», но времени уже много, уже десять часов утра, и Наумыч, надевая огромные рукавицы, говорит:

— Хватит, хватит. Ну, если даже маленькая недодержечка и получилась, не беда. Главное, чтобы Ромашников хорошо вышел.

Савранский становится впереди упряжки, я и Редкозубов по бокам нарты, Наумыч сзади.

— Ну, — говорит Наумыч, — все в порядке? Можно трогаться? Ефим, — кричит он Савранскому, — пошли!

Собаки дружно берут с места. Поскрипывая полозьями, нарта быстро скользит по крепкому гладкому снегу, мы шагаем большими торопливыми шагами, оборачиваясь и помахивая рукавицами неподвижно стоящей у берега черной кучке народа.

— Держи прямо на Медвежий! — кричит Савранскому Наумыч.

Порывистый ветер валит набок пушистые собачьи хвосты. Итти хорошо, не холодно. И дорога хорошая — ровная. Собаки, часто-часто семеня короткими толстыми лапами, тявкая и поскуливая, волокут неуклюже покачивающуюся нарту все вперед и вперед, все дальше и дальше от зимовки.

Я оборачиваюсь назад. В мутном, косо летящем поземке почти неразличимы очертания далекого берега. На берегу уже нет никого.

И впереди тоже никого. Теперь мы одни — четыре человека и семь собак.

Около четырех часов дня мы обогнули пологий и голый мыс Дунди и повернули на восток. Уже почти совсем стемнело, и впереди какими-то белыми призраками смутно маячили айсберги, севшие на мель под самым берегом.

Теперь надо было глядеть в оба. За мыс Дунди еще не заходила ни одна наша партия. Это были еще не осмотренные нами места.

Нарта глубоко вязла в снегу, собаки то и дело останавливались и сейчас же ложились. Пинками и криками мы поднимали их и, изо всех сил налегая плечами на нарту, сдвигали ее с места. Проваливаясь почти по колено в снег, мы брели дальше, до тех пор пока собаки снова вдруг не останавливались.

— Нет, видно, надо разбивать ночлег, — сказал Наумыч. — И темно уж совсем становится, ничего не разобрать. Держи, Ефим, к берегу.

Савранский круто повернул налево. Собаки нехотя потащились по следу Савранского.

Все мы уже выбились из сил. Я был совершенно мокрый, и ноги мои подламывались от усталости. Наумыч так сопел и кряхтел, что казалось — он вот-вот лопнет от натуги, а Редкозубов совсем притих и только на остановках вздыхал, громко сморкался и покачивал головой.

Наконец упряжка выбралась на пологий и́зволок берега.

— Кэ-э! — закричал Ефим, и все собаки разом повалились на снег. Мы подошли к нарте.

— Ну, — сказал Наумыч, отдуваясь, — вот здесь и остановимся. Местечко, кажется, ничего, подходящее. И за водой недалеко бегать. — Он кивнул на едва различимые в густых сумерках айсберги. — Давайте, хлопцы, устраиваться. Как это там Нансен все это проделывал? Ну-ка, Серафим Иваныч, покажи. Ты у нас уже бывалый путешественник.

Редкозубов не спеша подошел к нарте.

— Вот как он делал, — сказал Редкозубов и ловко распустил веревку, которой была увязана вся наша кладь. Он сбросил на снег наши малицы. Пока мы шли, нам было даже жарко в своей походной одежде, но теперь, когда мы стояли на месте, мороз уже начинал забираться под суконную рубаху. Мы поспешно разобрали свои малицы и надели их, а Редкозубов уже откинул края палатки и проворно составлял на снег ящики и мешки.

Мы все принялись помогать ему.

Один расстилал на снегу прорезиненный пол палатки, другой забивал топором на углах пола деревянные шесты так, чтобы верхние концы каждой пары шестов перекрещивались, третий распрягал и привязывал к нарте собак. До дома было не так уж далеко, и оставить на ночь собак не привязанными мы побоялись: собаки могли убежать домой, и тогда вся наша экспедиция с позором провалилась бы.

Когда все четыре шеста были забиты, на них, как на козлы, мы положили продольный шест и сверху набросили полотнище палатки. Потом все вчетвером мы принялись натягивать палатку, забивая в снег колышки и наматывая на них тесемки, пришитые по краям палатки.

Палатка должна быть очень хорошо натянута, чтобы стенки ее не провисали, — тогда она сможет устоять даже в сильный шторм и снегопад. А если натянуть ее кое-как, то первый же сильный порыв ветра сразу опрокинет ее, или она так провиснет под тяжестью нападавшего снега, что в ней совершенно нельзя будет повернуться.

Палатку мы разбили за двенадцать минут — на четыре минуты дольше, чем это делал Нансен. Потом мы затащили внутрь всю вашу кладь, и Савранский, забравшись в палатку, принялся раскладывать все по местам, вытаскивать из ящиков и мешков походную печку, посуду и продукты для ужина. Его мы единогласно выбрали поваром и завхозом нашей экспедиции. И сейчас, чтобы не мешать ему устраиваться, мы ждали снаружи.

— Давайте льду! — глухо закричал Ефим из палатки. Дверной полог приподнялся, и на снег к нашим ногам полетели зеленая эмалированная миска и топор. — Нарубите помельче.