Сергей Безбородов - На краю света

Я тихонько вошел в наш дом и, чтобы не беспокоить Шорохова, на цыпочках прошел по коридору в метеорологическую лабораторию. Книжечки для зарисовки облаков на столе не оказалось. Я обыскал все ящики и полки — книжечки нигде не было.

«Может, Леня Соболев взял?» — подумал я. Леня часто брал наши облачные книжки, чтобы справляться по ним, какие были облака, когда он выпускал свои пилоты или зонды. Может быть, и на этот раз он унес книжечку в свою лабораторию?

Все так же осторожно, на цыпочках, я вошел в аэрологическую лабораторию и принялся искать книжечку на Ленином столе, бесшумно передвигая и переставляя какие-то коробки и банки. И вдруг я услыхал за тонкой фанерной стеной, в красном уголке какой-то разговор.

Кто же это там разговаривает? Ведь Наумыч же приказал никакими разговорами Шорохова не беспокоить.

Я прислушался.

Тихий, глухой голос Сморжа монотонно бубнил за стенкой:

— А Борька Виллих говорил, что вы будто не имели права лететь без карты, и что вам за это влетит.

— А начальник что говорил? — сипло спросил Шорохов.

— Начальник тоже говорил, что вам это даром не пройдет. Что вы преступление сделали.

— Я — преступление? — изумился Шорохов. — Какое же преступление?

— Ага, преступление. Вот что без продуктов, без карты и без одежи улетели, вот это и преступление. А еще что будто не доложили никому. Я им говорю: «Шорохов вам всем носы утрет, вот увидите, он вернется», а начальник говорит: «Только бы вернулся живой и здоровый, я тогда его на кухню, заместо Стремоухова, определю».

— Меня на кухню?

— Ага, вас. Им всем завидно, что вы теперь прославитесь. Они вас засыпать хотят. Все уж думали, что вы в ящик сыграли, а вы, оказывается, живой. Им завидно, что это не они такой подвиг сделали.

— Так, так, — просипел Шорохов, — а еще чего говорили?

Я нашел на столе свою книжечку и вышел из лаборатории.

В одиннадцать часов ночи Наумыч вызвал меня по телефону к себе. В комнате Наумыча уже сидели Арсентьич и Леня Соболев. Сам Наумыч ходил из угла в угол, широко шагая и заложив руки за спину.

Когда я вошел, Наумыч остановился около стола, посмотрел на часы и сказал:

— Прошло уже полсуток, как Шорохов вернулся на зимовку. Я думаю, что он уже успел достаточно хорошо отдохнуть для того, чтобы ответить нам на некоторые вопросы. Сейчас мы пойдем к нему и поговорим с ним обо всем, что произошло. Это должен быть совершенно официальный разговор, с протоколом, со свидетелями. Дело серьезное. Самолет разбит, почти все планы нашей летней работы, очевидно, будут теперь сорваны. Мы вот посовещались с Арсентьичем, — так сказать, комфракцию собрали, — и решили, что прежде, чем предпринимать что-нибудь, надо хорошенько выяснить, как все это произошло.

Наумыч взял со стола пачку писчей бумаги и передал ее мне.

— Будешь вести подробный протокол разговора. Постарайся как можно точнее записывать и вопросы и ответы. А Леонид пусть насчет навигации всякой его поэкзаменует. Ну, пошли.

— А что, Наумыч, ноги у него здорово обморожены? Резать не придется? — спросил я.

— Трудно еще сказать, — медленно проговорил Наумыч. — Если не начнется гангренозный процесс, то пальцы отболят и отвалятся сами. А если начнется гангрена, тогда, конечно, придется резать.

Мы вышли из дома и направились на Камчатку.

Наумыч постучал в комнату Шорохова и растворил дверь. У кровати сидел на стуле Стремоухов и что-то оживленно рассказывал Шорохову. Завидев Наумыча, Стремоухов сразу замолчал и встал со стула.

— Кто вам позволил сидеть здесь? — сухо спросил Наумыч у Стремоухова. — Вы разве не слыхали, что я приказал до завтра товарища Шорохова не беспокоить?

Шорохов рванулся на кровати и отрывисто сказал:

— А разве я под арестом, что никто не может притти навестить меня?

— Вы не под арестом, а под наблюдением врача, — ответил Наумыч. — И приказания врача в данном случае должны всеми выполняться беспрекословно. Товарищ Стремоухов, отправляйтесь на кухню. У вас еще не убрана посуда после ужина.

Стремоухов молча вышел из комнаты, а мы расселись на стульях около большого шороховского стола.

— Григорий Афанасич, — сказал Наумыч, — ты понимаешь сам, что события всех этих дней не могут остаться тайной и что по возвращении на Большую Землю нам всем придется держать за это дело ответ.

— Ну, что ж, и ответим, — запальчиво сказал Шорохов.

— Да, ответим. А сейчас я считаю нужным записать целый ряд фактов и восстановить все обстоятельства этого злосчастного полета. Мы будем вести протокол, который ты потом прочтешь и подпишешь. Если у тебя будут какие-нибудь дополнительные сообщения или возражения, или особые мнения, то ты сможешь потом в протоколе все это записать. Не возражаешь против такого порядка?

Шорохов пожал плечами.

— Нет, не возражаю…

— Отлично. Значит, начнем.

Я пододвинул к себе чернильницу, расчистил на столе место и быстро, как только мог, принялся записывать.

Руденко.Считаете ли вы себя в состоянии отвечать на вопросы, которые вам будут предложены?

Шорохов. Да, я отдохнул и свободно могу разговаривать.

Руденко.Когда вы приняли решение подниматься на три тысячи метров — еще на земле, до начала полета, или уже в воздухе?

Шорохов.Я решил, что полечу до потолка, еще на земле.

Руденко.На земле?

Шорохов.Да.

Руденко.Сообщили ли вы об этом решении начальнику базы?

Шорохов.Нет, не сообщил. Я не считал нужным это делать.

Руденко.Почему вы предприняли полет на три тысячи метров, не имея на борту самолета ни запасов продовольствия ни карты и будучи очень легко одеты для высотного полета в арктических условиях?

Шорохов.Я считал все это излишним. Это был обычный полет над аэродромом. В такие полеты можно и не брать с собой запасов продовольствия. А о карте я скажу потом.

Руденко.Еще один предварительный вопрос. Ознакомили ли вы начальника зимовки и врача с заключением психотехнической и медицинской комиссии, записанным в вашем лётном свидетельстве?

Шорохов.Нет, не знакомил. Это излишнее дело.

Руденко.Теперь расскажите, пожалуйста, все обстоятельства вашего полета 17 февраля вплоть до возвращения на зимовку 21 февраля.

Шорохов.Пожалуйста. Когда я поднялся метров до восьмисот, до тысячи, самолет стал попадать в облака. Но, выходя из облаков, я каждый раз отчетливо видел внизу и остров, и бухту, и зимовку и нисколько не беспокоился насчет посадки. Залетев почти до потолка, я вдруг заметил, что все подо мной скрыто не то облаками, не то туманом, — земли совершенно не видно. Я начал снижаться. На высоте примерно полутора тысяч метров самолет попал в снежную бурю, из которой сразу же мне удалось вырваться, спускаясь все ниже и ниже. Тут я увидел, что на земле туман и бухту мне не найти. Над туманом возвышался только купол какого-то ледника, все же остальное вокруг было словно затоплено туманом. Я решил сесть на этот купол. Но при посадке левая лыжа самолета наскочила на заструг, — самолет перекосило, правая плоскость ударилась о снег, и самолет пошел на свечу. Порывом ветра машину опрокинуло на капот.