Сергей Безбородов - На краю света

— Ну, если так рассуждать, — выйдет, что и ваша хирургия тоже не многого стоит, — говорю я. — Ногу отпилить дело не хитрое, — вы бы вот научились так делать, чтобы вместо отпиленной новая вырастала. Приказал — и выросла. Вот это, я понимаю, — наука.

— Ну, тоже, сравнил, — возмущается Наумыч. — Хирургия, это, брат ты мой, знаешь какое дело? Трепанация черепа, например, или там вскрытие лобной пазухи! Какие операции! Прямо симфонический концерт. Да какой там концерт! Тут не сфальшивишь. Тут чуть кто соврет — уже, глядишь, закапывать понесли пациента. Чистота, ловкость, точность. Все по секундной стрелке. Все блестит, сверкает. Знатное, брат, дело.

Наумыч опять злобно косится на барометр и уходит, глухо топая по коридору валенками.

К вечеру второго дня я вышел из дома зарисовать облака. Правда, весь день сегодня никаких облаков разглядеть на небе совершенно невозможно, но выходить каждый час все равно надо, хотя бы только для того, чтобы поставить в книжечке знак вопроса и записать: «неба не видно».

Я взобрался на сугроб, с которого мы всегда зарисовывали облака, и еще раз убедился, что по прежнему «неба не видно».

Я уже собирался было слезать с сугроба, когда вдруг где-то далеко за нашим домом, в тумане, в пурге, послышался отрывистый, слабый собачий лай.

Я остановился и стал пристально вглядываться.

Лай все слышнее и слышнее. Вот в тумане появились какие-то тени, а потом уже совсем отчетливо стало видно, как по косогору пологого берега поднимаются к зимовке гуськом запряженные собаки, тащут запорошенный снегом, увязанный веревками воз. Сзади и спереди упряжки быстро идут закутанные, заиндевевшие люди.

Это же наши вернулись, наша экспедиция!

Я шеметом скатился с сугроба и со всех ног бросился навстречу путникам.

Впереди упряжки, опираясь на лыжную палку, шагал Горбовский. Из поднятого капюшона его норвежской рубахи торчал белый, точно фарфоровый, отмороженный нос. Сбоку спокойно вышагивал Редкозубов, а позади, держась рукой за нарту, ковылял Боря Линев.

Со всех сторон с громким лаем и воем уже мчались к нарте наши собаки, из домов выскакивали зимовщики и, на ходу натягивая шубы и шапки, тоже бежали навстречу путникам, прыгая по сугробам и громко крича:

— Ну как? Ну что? С приездом, товарищи! Нос, нос трите скорее!

Мы обступили нарту со всех сторон, пожимали руки, мяли и тискали наших товарищей.

Да что же они какие черные, грязные, точно их три дня коптили в трубе?!

— Ничего не нашли? Шторм у вас был? Да трите же нос снегом!

— Никого и ничего, — сказал Горбовский сиплым басом и, схватив в горсть снега, принялся оттирать нос.

— Вот тоже несчастье, целый день все тру и тру, прямо измучился.

— А до Королевского-то дошли?

— Дошли. В первый же день дошли, — сказал Боря Линев, развязывая тесемки капюшона. — Да что же вы, черти, на улице-то нас морозите! Дайте хоть в дом-то войти. Ничего себе встреча!

— Домой, домой! Ведите их в дом. Арсентьичу скажите, чтобы разогрел там все!

— Кофейку бы сейчас, — прогудел Редкозубов.

— И кофейку, всего получите.

Желтобрюх схватил Чакра за ошейник и повел всю упряжку к салотопке, чтобы распрягать там, а мы толпой, с шумом, гамом, толкаясь и крича, повалили в старый дом.

— Туда хорошо дошли, — размахивая руками, рассказывал Боря Линев, — вдоль берега и торосов не много, дорога хорошая. Стали на ночевку, а с ночи-то и началось, и началось. Целый день в палатке сидели. Еще примус, скаженный, чего-то испортился, коптил, шипел, прямо задушил гарью. Одно только утешение и было — вот Симочка нас все ободрял, говорил, что ему в Пинских лесах еще хуже приходилось..

— Не в Пинских, а в Брынских, — поправил шагающий рядом Редкозубов, — В Брынских чащах.

— А чего же в Брынских чащах-то с тобой было? — со смехом спросил Леня Соболев. — Ты что-то про чащи никогда не рассказывал.

— В лесной пожар попал, — нехотя сказал Редкозубов. — Семь суток в болоте под водой сидел. Выставил наружу тростинку, через тростинку и дышал, а сам под водой, как головастик. Длинная история, неохота рассказывать.

В кают-компании уже стояли на столе три прибора. Арсентьич уже раздувал на кухне плиту и кричал на Стремоухова:

— Да что ты как опоенная лошадь! Двигайся ты поживей! Давай досок, лучины! Шевелись!

Мы рассаживаемся за столами и долго с нетерпением поджидаем наших путешественников, которые разошлись по своим комнатам, чтобы переодеться и умыться. Ну вот наконец и они. Отмытые, чистые, причесанные. Наверное целых полкуба горячей воды сразу извели у Арсентьича, чтобы смыть примусную копоть и сажу. Нос у Горбовского уже порозовел и, густо смазанный вазелином, сияет, как утреннее солнце.

Все трое садятся за стол на свои привычные места и с жадностью поглядывают на кухню, нетерпеливо трогая ложки, вилки, ножи.

Желтобрюх не отходит от Бори Линева ни на шаг и смотрит на него восторженными, влюбленными глазами.

— Ну, как Байкал работал? — спрашивает он. — Ничего?

Вася Гуткин перебивает его:

— Да брось ты со всякой глупистикой лезть. Расскажи лучше, Борька, как вообще. Здорово досталось?

— Ну, что же, — конечно, досталось, — говорит Боря, откусывая хлеб. — Сидеть в палатке — это не то, что вот здесь чай распивать. А в общем ничего. Я не жалуюсь. Лучше расскажите, как у вас тут дела. Ходили куда-нибудь, искали?

Мы подробно рассказываем, как ходили и к Дунди и на плато.

Стремоухов молча приносит миску дымящегося борща и ставит ее на стол. Наши путешественники с жадностью набрасываются на еду, причмокивают, приговаривают:

— Добрый борщец. Вот это харч. Не то, что ты, Борька, варил.

— А что, — бубнит Боря Линев, прожевывая хлеб, — скажешь, я плохой суп варил?

— Плохой, — весело отвечает Редкозубов. — Теперь уж прямо скажу — плохой.

— Суп-то сам по себе еще ничего был, — покашливая, говорит Горбовский, — но почему-то в супе очень уж много оленьей шерсти плавало.

Боря Линев хохочет, кричит на весь дом:

— Да суп-то какой у меня был? Как назывался? «Консоме сюрприз, а ля Фритьоф Нансен».

— Сюрпризов было, пожалуй, чрезмерно много для одного супа, — серьезно гудит Горбовский.

А Редкозубов машет на Борю ложкой.

— У тебя и чай тоже сюрприз был, и каша — сюрприз. Я бы вам рассказал — один случай у меня был в Марокко, — вот это действительно сюрприз. Да есть вот только охота. Потом как-нибудь расскажу.

— Да уж, конечно, лучше потом, — говорит Боря.

Наконец они наедаются, напиваются и, довольные, сытые, веселые, закуривают папиросы и трубки.

— Теперь потолкуем серьезно, — говорит Наумыч, который, все время улыбаясь, молча сидел поодаль. — Значит, ничего утешительного вы нам рассказать не можете?