Сергей Безбородов - На краю света

Наумыч вытащил из папки еще какую-то книжечку и бережно развернул ее.

— Пиши: лётное свидетельство за номером таким-то.

Наумыч рассеянно проглядел несколько страничек свидетельства и хотел было уже положить его обратно в папку, как вдруг насторожился, нахмурился, засопел пуще прежнего и, уткнувшись в книжечку, принялся что-то читать.

«— Вот это история, — растерянно сказал он, кладя свидетельство на стол и глядя на нас с Леней круглыми, изумленными глазами. — Вот это — да-а..

— Что такое? В чем дело?

Наумыч снова взял серенькую книжечку в руки и, покачивая головой, прочитал:

«Заключение главной комиссии: допустить к управлению самолетом со следующими, согласно данных медицинской комиссии, ограничениями: 1) запрещаются полеты с пассажирами, 2) запрещаются высотные полеты..»

— Это что же такое? — тихо сказал Леня Соболев. — Выходит, что он даже и вообще-то не имел права летать на высоту в три тысячи метров? С одежей там или без одежи, но вообще не мог?

— А вы, значит, не знали про это? — спросил я.

— Нет, — медленно сказал Наумыч, — не знал.

Он задумался и, пошевеливая бровями, уставился в одну точку.

— Я еще в Архангельске потребовал у него лётное свидетельство, — наконец проговорил Наумыч. — Ну, он принес. Перелистал у меня перед носом все странички, а я и не подумал, что надо у человека из рук вырвать и самому посмотреть: не утаил ли он чего?

Наумыч задумчиво положил лётное свидетельство обратно в папку, завязал тесемки и отложил папку в сторону. А Леня Соболев кряхтя полез выдвигать нижний ящик стола. Он выдвинул ящик, и сразу вся комната наполнилась таким тонким и непривычным для нас благоуханием, что у меня даже защекотало в носу.

— Эге, — сказал Леня, — да тут целый Ленжет.

Одну за другой он вынул из глубокого ящика пять больших картонных коробок, в которых плотно стояли флаконы одеколона.

— Тут на десять лет запасы, — сказал Леня, покачал головой и добавил: — Вот это, кажется, и называется — собака на сене.

— На ландыше, — поправил Наумыч, рассматривая один флакон. Он понюхал пробку, сокрушенно вздохнул. — Помнишь наш разговор в амбулатории? — спросил он меня.

Я кивнул головой. Сразу, как только Леня открыл ящик, я вспомнил этот разговор, когда Наумыч, отыскивая пузыречек для иода, рассказывал мне, как Шорохов еще три месяца назад клялся, что у него уже не осталось ни одной капли одеколона.

В остальных ящиках были аккуратной стопкой сложены 14 простынь, 16 полотенец, пачки наволочек и носовых платков. Все было новенькое, наглаженное, еще с магазинными ярлыками. Это было белье всей лётной группы.

Молча, подавленные этими неожиданными находками, мы закончили опись и расписались внизу листа. Наумыч спрятал опись в карман, последний раз осмотрел комнату и глухо сказал:

— Хорошо бы ванну принять после такой работы.

Мы вышли в коридор, и Наумыч, связав бечевкой замочные кольца на двери, припечатал концы бечевки сургучной печатью.

Медленно вернулся я в свою комнату.

На столе попрежнему лежали ленты барографа, а со стенки прямо на меня изумленно смотрели круглые, ясные глаза моего сынишки.

— Так-то, брат, — сказал я ему. — Вот какие бывают в жизни истории…

Я проснулся под шум и вой ветра. Предсказания Ромашникова сбылись: на дворе бушевал шторм. Опять звенели и дребезжали печные вьюшки, и весь наш дом дрожал, как от морского прибоя.

Но в самом доме было тихо. Теперь уже некому было будить нас по утрам. Никто не барабанил в двери наших комнат и не кричал: «Камчадалы, вставать!» Запертый в опечатанной комнате, молчал патефон.

Медленно, не спеша начал я одеваться. Вдруг издалека донесся прерывистый, еле слышный звоночек. «Телефон», подумал я и, шлепая босыми ногами, бросился в красный уголок.

— Камчатка слушает! — прокричал я в трубку.

Совсем около моего уха прогудел голос Наумыча:

— Это ты, Сергей?

— Я.

— Почему на завтрак не идете?

Я притворился, что не расслышал.

— А как же с экспедицией-то, Наумыч? — закричал я в трубку. — На дворе-то — слышите, что творится?

— Все экспедиции пока отменяются. Но надо быть наготове. Может, ветер чуть-чуть стихнет. Так что, пожалуйста, не размундиривайтесь и топайте поскорее завтракать, — вас ждать не будем.

— Есть, — сказал я, — сейчас топаем.

Я обежал все комнаты, разбудил Ромашникова, Васю Гуткина, стащил на пол и растолкал Желтобрюха.

Через четверть часа мы гурьбой вышли из дома. Пригибаясь от яростного ветра, бьющего в лицо жгучим снегом, держась за руки, помогая друг другу карабкаться на сугробы, мы кое-как добрались до старого дома.

В кают-компании было тепло, пахло свежеиспеченным хлебом, вкусно дымилось в кружках кофе.

— А каково-то нашим теперь? — сказал Вася Гуткин, усаживаясь за стол и пододвигая к себе масло. — Сидят, поди, в палатке и нам завидуют.

— Наверное, так из спальных мешков и не вылезали с утра, — проговорил Желтобрюх. — Борька мне перед уходом сказал: «Если шторм, — говорит, — будет, завалюсь на целый день спать».

— А чего же им еще делать? Конечно, спать, — важно сказал Ромашников. — Это теперь надолго.

И на этот раз он оказался прав. Шторм не стихал весь день.

И вдруг оказалось, что всем нечего делать, сразу стало видно, какой всюду беспорядок и кавардак.

В красном уголке разбросаны, раскиданы мешочки, кулечки, ящики, все перевернуто вверх дном — сорваны со стен и разбросаны по полу малицы и собачьи хомуты; моток суровых ниток валяется на полу рядом с ножницами, а на столе горой лежит спальный мешок.

И никому не приходит даже в голову хоть немного прибрать. Ведь, может быть, завтра, а может быть — и сегодня, все равно придется опять все перерывать и опять наспех, суматошно снаряжать еще какую-нибудь спасательную партию.

Так проходит два дня. Чуть ли не каждый час Наумыч звонит нам с Ромашниковым по телефону, а то и сам приходит на Камчатку.

И каждый раз повторяется одно и то же.

— Ну что, — спрашивает Наумыч, грузно усаживаясь посреди лаборатории, — как барометр?

— Плохо, Наумыч. Стоит, как проклятый, на 730.

Наумыч подозрительно посматривает на звонко тикающие за стеклом самописцы и полушутя, полусерьезно говорит:

— Нельзя ли там чего-нибудь на небе подкрутить? Этак, чего доброго, еще Горбовского придется итти спасать.

Он прислушивается к вою ветра за окном и качает головой.

— Вот ведь, как не во-время завернул, проклятый. Двое суток потеряли. Может, человек там умирает, а ты тут сиди, сложа руки. Фу ты, ерунда какая!

И каждый раз он с сожалением говорит:

— И когда только вы научитесь погоду по заказу делать? Приказал бы вот сейчас устроить пять дней отличной погоды, — и чтобы никаких отговорок. Вот это, я понимаю, — наука.