Сергей Безбородов - На краю света

Мы останавливаемся и вынимаем из-за пазух бинокли. Не снимая рукавиц, я подкручиваю барашек.

И вдруг совсем около глаз, так что, кажется, достанешь рукой, вылезает черный, в каких-то медно-красных и бронзовых подпалинах, промерзлый базальт Рубини. Я перевожу бинокль правее. Скала отодвигается, и за ней, в легкой дымке, до самого ледника Юрия расстилается снежное поле. Вот какой-то холмик. Что это? Уж не самолет ли? Я еще подкручиваю бинокль. Нет, это торос, ясно видно зеленое ребро вставшей дыбом льдины. Вот еще торос, еще. У подножья ледника лед так изломан и нагроможден, что кажется, будто это засыпанные снегом развалины.

Мы достаем папиросы, закуриваем. Холодно стоять на месте, ветер так и пронизывает насквозь, мерзнут ноги, обутые в норвежские лыжные сапоги.

— Как ты думаешь, что с ним может быть? — спрашиваю я Желтобрюха.

Он пожимает плечами, задумчиво глядит на дальние ледники, долго молчит.

— Я думаю — он уже замерз, — наконец говорит Желтобрюх. — В самолете даже от ветра укрыться негде. Если бы это АНТ был, тогда другое дело. Там кабины такие, что можно хоть неделю жить, а тут всё открытое. А потом в такой одежде, как у него, да без пищи…

Желтобрюх снова пожимает плечами, швыряет окурок, берется за палки.

— Ну, пошли.

Мы бежим дальше, к Медвежьему мысу.

«Как все-таки странно, как нелепо складывается иногда человеческая жизнь, — думаю я, скользя за Желтобрюхом. — Вот человек ехал, плыл куда-то за тридевять земель. Добрался, устроился. Четыре месяца жил, поджидал, готовился к какой-то своей работе, ради которой он сюда приехал. И когда наступило наконец время для этой работы, он погибает, так ничего и не сделав. И погибает глупо, в последний раз обманув всех нас, из какого-то упрямства, из мелкой гордости не желая ни с кем и ни с чем считаться… А у него, наверное, есть жена или мать, или сын, которым он кажется самым лучшим человеком на свете. Как мы расскажем все это его матери? Ведь это же нельзя рассказать.»

Итти становится все труднее и труднее. Лед наворочен, нагроможден, навален огромными глыбами, высоченными валами. Мы взбираемся на каждый торос, на каждую ледяную гору и подолгу осматриваем пролив, склоны ледника, пустынный берег.

Нигде — ничего.

Лыжи трещат, застревают в расщелинах острых льдин, прогибаются, когда мы, как по дощатому мостику, перебираемся на лыжах через глубокие рвы между торосами.

То и дело мы срываемся и падаем, снег забивается в рукава, за шиворот, за пояс штанов, в сапоги.

Наконец последний торос взят приступом, и мы в полном изнеможении валимся прямо на снег. Боже мой! Что стало с моими лыжами? Я привез их с собой из Ленинграда и очень гордился выжженным на них круглым клеймом «Made in Norway» . А сейчас у моих лыж такой вид, точно их грызли собаки. Даже клейма и те пострадали, и надписи: «Made in Norway» , теперь почти уж и не разобрать — точно рашпилем счищена выжженная надпись.

Желтобрюх тоже, покачивая головой и причмокивая, разглядывает свои лыжи.

— Дрянь дело, — говорит он. — Назад придется искать другую дорогу, а то так нам, пожалуй, не хватит лыж до дома.

Мы съедаем по куску шоколада и трогаемся дальше.

Вот наконец и Медвежий мыс. Снова мы вытаскиваем свои бинокли и долго шарим по каждой излучине низкого берега. Нет, и тут никого не видно.

А далеко впереди на унылом ледяном поле, почти у самого мыса Дунди виднеется какое-то темное пятно. Может быть, самолет? А может быть, опять торос?

До мыса Дунди еще добрых восемь километров.

Надо спешить. А то, пожалуй, нам не вернуться на зимовку засветло.

Мы изо всех сил работаем руками и ногами и быстро мчимся по крепкому снегу, не спуская глаз с темного пятна. Но вот такое же пятно показалось немного правее, вот еще одно у самого конца мыса. Нет, конечно, это торосы!

В два часа дня мы добрались до мыса Дунди. Ветер усилился, и тут, на просторе, в широком проливе Де-Брюйне началась настоящая метель.

Дальше итти уже было нельзя. Укрывшись от ветра за маленьким айсбергом, мы с жадностью съели Арсентьичеву «ссобойку», отдохнули и двинулись в обратный путь.

Теперь ветер дул нам прямо в лицо, ледяной северный ветер. Нам пришлось поднять капюшоны рубах и затянуть их так, чтобы снаружи остались только одни глаза. Теперь мы шли напрямик к зимовке, больше уже никуда не заходя.

Вскоре стало темнеть, ветер усилился и поднял сухой мелкий снег. Снег стегал по глазам, намерзал на бровях, на ресницах. От дыхания капюшоны отсырели и покрылись лохматым инеем. Наверное, был очень большой мороз, потому что даже ноги, которые обычно при ходьбе на лыжах не зябнут, начали у нас неметь и мерзнуть.

Мы спешили изо всех сил, но только в четыре часа, когда было уже совсем темно, добрались до зимовки.

Шатаясь от усталости, запорошенные снегом, обмерзшие, мы добрели до старого дома. Долго, окоченевшими руками, отстегивали мы лыжи и наконец ввалились в коридор, громко и тяжело топая промерзшими сапогами.

Во всем доме было тихо, только издалека, из кают-компании доносились голоса и шум.

Обед был в самом разгаре — гремели ложки, тарелки, с кухни несло вкусными щами и звонко трещало на сковородке кипящее масло.

Мы вошли в кают-компанию. Прямо против двери, на своем обычном месте, сидел краснолицый Стучинский. Лицо его, вымазанное вазелином, блестело, как лакированное. Размахивая руками, он громко рассказывал что-то, а Лызлов и Сморж, загорелые от мороза и ветра, дружно поддакивали Стучинскому со своих мест.

Чуть только мы раскрыли дверь, все головы разом повернулись в нашу сторону.

— Ага, и эти притопали! Ну что? Ну как? — закричали кругом.

Желтобрюх остановился на пороге, отрывая от капюшона сосульки, а я прошел к Наумычу и отрапортовал:

— Товарищ начальник! Лыжная партия благополучно возвратилась на базу. В дороге были задержаны тяжелым торосистым льдом около Медвежьего мыса. В обследованном нами районе никаких следов летчика Шорохова или самолета У-2 не обнаружено.

— Хорошо, — сказал Наумыч. — Живо раздевайтесь и обедать.

Он повернулся к кухне и закричал:

— Арсентьич! Выдайте лыжникам по чарке согревающего, чтобы у них кровь гопака заплясала.

После обеда я едва дотащился до своей комнаты. Все тело было точно изломано, ныли руки и ноги, лицо, настеганное холодным ветром, горело, как обожженное.

В моей комнате было так холодно, что я невольно посмотрел на градусник, висевший около стола.

Градусник показывал + 2°.

Но топить печку не было уже никаких сил. Я повалился на койку и сразу, как убитый, уснул.