Сергей Безбородов - На краю света

— А где Желтобрюх?

— Собак ловит, — сказал я. — Никак твоего Байкала поймать не может.

Боря сразу проснулся, нахмурился, стал застегивать прорезиненную куртку.

— Так, — медленно сказал он. — Ну, что ж, значит, скоро и в путь-дорогу.

Громко стуча новыми черными башмаками, вошел выбритый, умытый, свежий Редкозубов. В руках у него была бритвенная кисточка, стакан с мутной мыльной водой и безопасная бритва.

— Борис, — сказал он, мельком взглянув на Борю Линева и проходя на кухню, — обязательно перед уходом побрейся, в дороге борода будет обмерзать — наплачешься.

— С бородой лучше, не так морду обморозишь, — угрюмо ответил Боря и потрогал подбородок, заросший рыжеватыми волосами. — Волосы, они греют.

В коридоре раздалось сиплое покашливание и кряхтение, и на пороге показался профессор Горбовский с измятым, посеревшим лицом. Он прижимал к груди два термоса, походный барометр и какие-то кулёчки.

— Вот это разложите по своим мешкам, — сказал он, передавая Боре термосы и кульки. — Поровну вам и Редкозубову. И сейчас же идите к салотопке. Будем укладываться..

У порожней нарты неподвижно и молча стоит закутанный в косматую шубу Наумыч. Он засунул руки в карманы, поднял воротник и спокойно наблюдает за бегающими вокруг людьми.

Костя Иваненко, кряхтя и чертыхаясь, тащит к нарте тяжелый фанерный ящик, из которого торчит железный верх походной печки.

— Примус с двумя горелками? — с опасением спрашивает его Боря Линев.

— С двумя, с двумя. И иголки там же, в коробочке в отдельной.

Ежеминутно к нарте подносят то одно, то другое: винтовку, связку веревок, какие-то свертки, лыжи, оленьи шкуры, малицы, спальные мешки.

Савранский и Боря Линев быстро и аккуратно укладывают все это на нарту, а рядом суетится Стучинский с каким-то ящиком в руках.

— Товарищи, — умоляющим голосом говорит он, — а куда же хронометр? Хронометр-то куда же? Илья Ильич, я там вложил записочку внутрь, в футляр. Поправка все та же: 8 часов 43 минуты 23,3 секунды.

— Где пол от палатки? — кричит Боря Линев.

Лают собаки, мелькают фонари.

К Наумычу подходит Горбовский.

— Ну, как у Ромашникова прогноз погоды? — тревожно спрашивает он.

Наумыч гудит из воротника:

— Еще не готово. Перед уходом все зайдем в кают-компанию, он его туда принесет.

Наконец все упаковано и привязано к нарте.

Желтобрюх выводит из салотопки воющих собак. У нарты в темноте начинается невообразимая кутерьма: собаки грызутся, всё путают, рвут ремни, оба Бориса кричат на них дикими голосами. Мы все бросаемся помогать, но от этого путаница становится еще больше.

— Что за паника? Держите каждый по одной собаке! — командует Наумыч. — А запрягают пусть только каюры.

Я хватаю за ошейник Байкала и оттаскиваю его от Чарлика, в которого Байкал, как видно, уже норовил вцепиться.

— Букаш, ну чего ты, чего? Стой вот тут, подожди.

Байкал прижимается к моей ноге и начинает тереться крепким широким лбом, ворча и поскуливая. Я чешу у него за ушами. Он совсем успокаивается, блаженно закрывает глаза, чуть пошевеливает головой, помахивая из стороны в сторону пушистым хвостом.

Боря Линев торжественно выводит Чакра. Чакр — вожак.

Он чинно и важно шествует мимо упряжки, деловито посматривает на собак. Потом спокойно становится вперед и оглядывается на Алха, который начал было топтаться и завывать от нетерпения. Алх сразу смолкает и покорно садится на снег.

Боря надевает на Чакра хомутик, расправляет постромки.

Ну, наконец все готово. Мерным шагом, держа собак за ошейники, мы подводим нарту к старому дому. Желтобрюх остается караулить, чтобы собаки не перегрызлись и не спутали упряжь, а мы всей толпой вваливаемся в старый дом.

Наши путешественники торопливо расходятся по комнатам, чтобы переодеться в дорогу, уложить свои рюкзаки.

Я захожу к Боре Линеву. Он поспешно пихает в рюкзак меховые носки и запасные рукавицы. В комнате страшный разгром. Постель сбита. На полу, на столе, на стульях разбросаны лыжные ремни, какие-то веревки, пачки печенья, пакеты с бинтами.

Боря рывками стаскивает с себя свитер и швыряет его прямо на пол, потом выхватывает из-под подушки меховую оленью рубаху, быстро надевает ее и, помогая себе зубами, завязывает тесемки на рукавах.

Вот сейчас, через несколько минут, он уйдет, и кто знает, когда он вернется, какие ждут его приключения и опасности.

Мне вдруг становится жалко его и хочется сделать ему что-нибудь приятное. Я выскакиваю из комнаты, выбегаю на улицу и мчусь с свой дом.

В комнате у меня темно и холодно. Я зажигаю свет, быстро оглядываю стол, шкафик, стены, — ищу, высматриваю, что бы подарить Боре Аиневу на прощанье. Банку лыжной мази? Охотничий нож? Бинокль? Нет, это все у него есть. Надо что-нибудь другое. На столе лежит новая, чистая записная книжка. Я хватаю книжку и выбегаю из дома.

Когда я снова влетаю к Боре, он уже совсем готов. На нем длинная коричневая норвежская непродуваемая рубаха с капюшоном, подпоясанная широким поясом. На поясе висят большой нож и патронташ. На ногах у Бори расшитые разноцветными сукнами оленьи, выше колен, пимы, спереди на груди болтаются на тесемке огромные косматые собачьи рукавицы, на боку — термос.

— Вот, Борька, — говорю я, протягивая ему книжку, — это тебе. Возьми. Будешь вести дневник. Ладно?

Боря берет книжку, рассматривает ее, книжка ему нравится. Он бережно кладет ее в боковой карман рубахи, тщательно застегивает карман.

— Ну, спасибо, — говорит он, — буду вести дневник.

Он протягивает мне руку, и я пожимаю ее. Вместе мы выходим из комнаты и идем в кают-компанию.

Здесь уже собралась вся зимовка.

За столом под лампой сидит Ромашников, а вокруг него, склонившись над столом и что-то рассматривая, сидят Наумыч, Горбовский, Редкозубов, Леня Соболев.

Горбовский и Редкозубов одеты так же, как и Боря Линев. Они сидят в шапках, перепоясанные ремнями термосов и полевых сумок. На столе перед ними лежат рукавицы.

Сзади, заглядывая на стол через их головы, теснятся Савранский, Гриша Быстров, Стучинский, Костя Иваненко. Радист Рино и Вася Гуткин стоят у стола и тоже что-то внимательно разглядывают. Даже повар Арсентьич и тот выполз из кухни и, прислонившись к дверному косяку, слушает, что говорит Ромашников.

Только Сморж и Стремоухов сидят в стороне, в углу, и молча пьют чай с вареньем.

— Циклон, — важным профессорским голосом говорит Ромашников, — очевидно, надвигается вот в этом направлении, от берегов Гренландии.

Перед Ромашниковым на столе разложена синоптическая карта, вся исчерченная какими-то синими и красными стрелками, извилистыми линиями, концентрическими кругами. Ромашников показывает по этой карте, откуда надвигается циклон.