Сергей Безбородов - На краю света

— Поедем! — заорали мы. — Всем скопом! На три года!

У старого дома звонко ударил колокол.

— Ну, а теперь ужинать, — посмеиваясь сказал Наумыч. — К ужину Арсентьич квас какой-то особый соорудил.

Все шумно, толпой поднялись с крыльца.

— Ну, а я-то кем же на Северную Землю поеду? — спросил Ромашников. — Служителем, или все-таки метеорологом?

— Старшим метеорологом, — серьезно ответил Наумыч. — Только чтобы за год в Ленинграде непременно научился: стрелять, бегать на лыжах, плавать, грести, стирать, шить, топить баню, колоть дрова, ходить под парусами. А так не возьму.

— Ну, что ж, — грустно сказал Ромашников, — придется, видно, учиться на старости лет. На нашей улице как раз и тир есть. Недалеко ходить будет.

В середине июля пронеслась над Землей Франца-Иосифа полоса ураганных штормов. Ветер взломал и выгнал весь лед из нашей бухты. Огромные айсберги, как ледоколы, проплывая проливом Меллениуса, крошили толстые льдины, мяли их и распихивали.

И перед нашими домами снова, как год назад, уже ходили пенные волны, и чайки с тонким криком падали до самой волны и боком улетали по ветру.

Уже совсем стаял снег, и в расщелинах черных базальтовых утесов зацвела скромная бледная камнеломка, и рыжие, красные, ярко-желтые мхи цветными пятнами разукрасили неприступные обрывы Рубини.

Давно уже круглые сутки не заходило над нашей землей солнце. Теперь на целых четыре месяца оно ни на один миг не уйдет от нас, как бы вознаграждая за то, что четыре месяца оно не показывалось к нам ни на одну минуту.

И как в полярную ночь трудно было сначала привыкнуть к вечному мраку, так и теперь, в полярный день, было удивительно и странно и в полночь, и в два часа ночи, и в три видеть на небе солнце.

Но и к солнцу мы привыкли так же быстро, как быстро полгода назад от него отвыкли. Даже стал надоедать этот постоянный яркий свет, и мы начали потихоньку грустить о ночной темноте.

И вот однажды я устроил у себя в комнате «праздник ночи».

Я тщательно завесил свое окошко так, что в комнате стало совершенно темно, зажег нарочно керосиновую лампу и пригласил к себе друзей.

Лампа горела желтым тусклым светом, в комнате сделалось сразу душно, тоскливо, и, посидев «ночью» с четверть часа, мы сорвали с окна занавеску, задули лампу, распахнули форточку, и в комнату снова ворвался солнечный свет, птичьи голоса и глухой немолчный шум темного моря.

Нет, день все-таки лучше, чем ночь!

Теперь постоянно, то на моторном катере, то просто на лодках, а то на легком паруснике, с утра до вечера мы плавали по бухте и по проливам, охотились на птиц, составляли ледовые карты.

С нетерпением ждали мы новых вестей о «Ленсовете», о первых людях с Большой Земли. Но дни проходили за днями, а «Ленсовет» словно провалился сквозь землю. О «Ленсовете» не было ни слуху ни духу.

Каждый вечер, собираясь вместе, мы подолгу разговаривали о новом летчике и борт-механике, мечтали, как мы будем их встречать, и даже пытались представить, какие они из себя. Каждый представлял по-разному.

Один думал, что летчик обязательно молодой, высокий, сухощавый, другой, напротив, уверял, что он окажется низеньким, краснолицым человечком с огромной лысиной и свисающими вниз усами. Третий представлял себе летчика широкоплечим детиной, увальнем, заросшим до глаз бородой.

— По фамилии видно, что с бородой! Как же может быть — Волосов и вдруг без бороды?

Четвертый уверял, что у летчика маленькие усики и что он обязательно должен хорошо играть на рояле.

Борт-механик не вызывал особых споров. Все сразу сошлись на одном: борт-механик — широкоплечий, длиннорукий, уже в летах человек.

И часто теперь но утрам, когда все уже сидели в кают-компании за завтраком, входил кто-нибудь из запоздавших и ни с того ни с сего вдруг говорил:

— Нет, я передумал. Он не рыжий. Он брюнет. И подстрижен ежиком.

И все уже знали, кто это он, и никто даже не спрашивал. Он — это, конечно, новый летчик.

Или:

— Сегодня их обоих во сне видал. Летчик совсем такой, как Желтобрюх говорит.

И опять все сразу себе представляли, каким приснился летчик, потому что все знали, что Желтобрюхов летчик с бородой.

И вот вдруг, утром на триста пятый день нашей одинокой жизни, радист Рино принял радио с «Ленсовета».

«Проходы к бухте со всех сторон забиты непроходимым льдом , — радировал капитан зверобойного судна. — Пробиться к вам не можем. Летчика и механика высаживаем южном берегу Скот-Кельти. Идите сейчас же на катере к кромке льда заберите летчиков. Привет. Капитан Михеев». Невообразимая суматоха поднялась на зимовке. Все выскочили из домов и в бинокли и просто так, прикрывая рукой глаза от солнца, уставились на Скот-Кельти.

Но остров был совершенно пустынный. Никого на берегу не было.

А Редкозубов уже возился на катере, гремел бидонами, поспешно навешивал руль, потом сбегал в ангар к водрузил на корме катера большой красный флаг. Настоящий кормовой флаг советского флота.

Все, кто только был свободен, набились в катер. Гриша Быстров стал на руль, и Редкозубов, запустив мотор, сердито крикнул ему:

— Смотри, подходи к берегу по-адмиральски, с шиком!

— Знаю, знаю, — ответил Гриша. — Не первый раз.

Наумыч надел свой парадный морской китель и, торжественный и важный, стал рядом с Редкозубовым. Как настоящий капитан, он скомандовал:

— Полный вперед!

Гулко стреляя и бурля, катер отвалил от берега, плавно обогнул застрявший на мели айсберг и полным ходом бойко побежал прямо через бухту, через пролив, к низкому, словно утюг, острову Скот-Кельти.

Ветер развернул за кормой красный флаг. Флаг хлопал, широкое полотнище его развевалось по воздуху, мелко дрожало круглое деревянное древко.

— Прямо как на свадьбу едем, — сказал Вася Гуткин, подумал и добавил: — А вдруг и верно с бородой?..

Катер круто обходит длинные косяки льда, плывущие по проливу. О борта позванивают мелкие льдинки, то и дело из-под самого носа катера с шумом взлетают кайры, но на кайр никто уж не обращает никакого внимания. Не останавливаясь, вспарывая острым носом тяжелую темную воду, катер летит вперед и вперед.

Я сижу на кормовой скамейке. Ветер, холодный сырой морской ветер, дует мне прямо в лицо, гудит в ушах, придавливает, прижимает веки. Я закрываю глаза. Так хорошо, так радостно, непонятно даже, почему так сильно и звонко бьется сердце.

— Держи вдоль восточного берега! — кричит Наумыч. И Гриша Быстров бойко отвечает:

— Есть, вдоль восточного берега.