Сергей Безбородов - На краю света

Крутой поворот, и мы уже мчимся вдоль бурых низких берегов Скот-Кельти.

Теперь все столпились у правого борта и, вытянув шеи, всматриваются в быстро проносящиеся мимо бурые, медно-красные, грязно-желтые осыпи.

— Люди по курсу! — вдруг кричит Гриша Быстров. Мы вскакиваем на скамейки, приподнимаемся на цыпочках.

Да, верно. Впереди, у самой воды, на размытом ручьями топком берегу стоят три человека. Они машут нам руками и шапками.

— Трое! — кричит Гриша Быстров. — Почему же трое? Смотрите, ведь трое!

А Редкозубов, не отрываясь от гремящего мотора, с сердцем кричит Грише:

— Руль держи! Подходим!

Катер забирает левее, в пролив, потом круто поворачивает и на всех парах несется прямо на берег. Точно в кинематографе беззвучно вырастают, поднимаются, закрывают небо обрывистые берега острова. Ближе, все ближе. Уже отчетливо видны люди. Они одеты в одинаковые синие куртки с металлическими пуговицами, с большими меховыми воротниками. Куртки ловко схвачены в талии кушаками. Люди почему-то похожи на японских солдат.

С полного хода катер почти под прямым углом, повалив всех нас на бок, поворачивает налево и лихо подлетает к берегу. Редкозубов, скрежеща коробкой скоростей, дает задний ход.

Стоп!

Боря Линев прыгает с борта прямо в воду и багром ловко подтягивает катер.

Это и есть адмиральский подход: чисто, смело, на полном ходу.

Мы скачем за борт, словно дессант, высаживающийся на вражеский остров.

Люди подходят к нам, радостно улыбаясь. Впереди идет низкорослый человек с круглым, веснущатым, давно небритым лицом.

— Пилот Волосов, — басом говорит он, протягивая Наумычу руку.

За ним подходит долговязый сухой детина с мужественным и серьезным лицом и глухим сдавленным голосом произносит:

— Борт-механик Твердынский.

А кто же третий?

Он одет так же, как Волосов и Твердынский, на нем почти такие же сапоги, но есть в его повадке что-то неуловимое, какая-то щеголеватость. Очень тонкая талия, белые маленькие руки, длинное матовое, чистое лицо. Он и здоровается как-то по-другому: с почтительным полупоклоном, щелкнув каблуками. Глядя прямо в глаза Наумычу, он говорит:

— Инструктор Морзверпрома Цапкин, — и во рту его блестят белые, платиновые коронки.

— Ну совсем, как я говорил, — шепчет мне Гриша Быстров, показывая глазами на пилота. — И никакой бороды нет.

Мы со всех сторон обступаем гостей.

— А барахлишко у вас есть? — спрашивает Наумыч.

— Да, да, — говорит Волосов, — как же, есть, есть. Вот тут свалено. Нас высадили по ту сторону ледовой перемычки, но мы уже все перетащили сюда, чтобы поближе было.

На берегу свалены чемоданы и мешки. Простые, гранитолевые чемоданы пилота и борт-механика, большой кожаный чемодан в чехле — инструктора Морзверпрома.

Мы сразу разбираем всю гору вещей.

— Не беспокойтесь, пожалуйста, — суетится Цапкин. — Зачем же, я сам. Пожалуйста, не беспокойтесь. Ведь тяжело.

— Ничего, — говорит Боря Линев, — разве это тяжело? Это же не баллоны с водородом.

Все снова погружаются в катер. Мы исподтишка разглядываем новых людей.

Вот Твердынский вынул из кармана папиросы. Шеи всех вытягиваются, все с интересом смотрят ему в руки. Какая-то синенькая коробочка. Кажется, новые, при нас таких еще не было.

— Можно поинтересоваться коробочкой? — не выдерживает Желтобрюх.

— Пожалуйста, пожалуйста, — радушно протягивает Твердынский папиросы.

Желтобрюх бережно берет коробку, громко читает:

— «Дюльбер». Кажется, таких при нас не было.

— Не было! Не было! — подхватываем мы все. — Это новые!

— Скажите, пожалуйста, сколько такие стоят? И везде можно купить? Без очереди?

Твердынский изумленно смотрит на нас.

— Как без очереди? — спрашивает он. — Конечно, без очереди. В любом киоске сколько угодно и каких угодно папирос.

— Не может быть! — удивляется Вася Гуткин. — И «Звездочка» есть?

— Есть, — все так же серьезно отвечает Твердынский. — А разве при вас по-другому было? Я уж не помню, как в 33 году было. Плохое забывается быстро.

— Мы когда уезжали, за махоркой по Невскому очереди стояли, — говорит Гриша Быстров. — Я-то не курю, но знаю, что с табаком плоховато было.

— «Трактор» по три рубля у спекулянтов покупали! — кричит Желтобрюх. — Да и то больше одной пачки, сволочи, не продавали в одни руки!

Твердынский пожимает плечами.

— Может быть, при вас и коммерческих магазинов еще не было?

— Каких коммерческих? — удивляемся мы. — Это что такое?

— А это такие магазины, где вы можете купить все, что вам угодно, — обстоятельно объясняет Твердынский. — Обувь, платье, велосипед, патефон, сигары. И продуктовые такие же есть: икра всякая, мясо, рыба, масло.

— Будет вам, — с каким-то испугом говорит Вася Гуткин. — Неужели масло? Выходит дело — что же? Приедем к себе домой, прямо как за границу? Ничего и не узнаешь. Будешь бирюком, пугалом гороховым ходить по улицам, лошадей пугать.

— А вы что же по радио разве не слыхали о коммерческих магазинах? — спросил Твердынский.

— Да какое сейчас радио! — махнул рукой Вася Гуткин. — Солнце-то не заходит круглые сутки. Одни только разряды и слышны.

Катер летит полным ходом к зимовке.

Твердынский осматривается по сторонам, внимательно разглядывает далекий берег нашего острова.

— Это что — Рубини-Рок? — спрашивает он.

И мы бросаемся наперебой объяснять:

— Это Рубини, а вон там гора Чурляниса, а это виднеется ледник Юрия, это — Медвежий мыс, а вон тот — мыс Седова.

Твердынский качает головой.

— Художественный у вас тут уголок, — говорит он. — Кто это, интересно, давал тут названия?

— Почему художественный? — спрашивает Желтобрюх.

— Ну как же? Все названо именами, так сказать, деятелей искусств. Рубини был знаменитый итальянский тенор, а Чурлянис — художник-символист. — Он прищурившись осматривает берег. — Да, хорошо у вас тут, красиво.

И мы очень довольны, что ему понравилась наша бухта, а Желтобрюх с притворным равнодушием говорит, сплевывая за борт:

— Да, ничего себе, подходяще. Жить можно.

Катер подходит к зимовке. На берегу стоят Ромашников, Арсентьич, Сморж, Костя Иваненко, Стучинский. Вдалеке медленно ковыляет на костылях, осторожно шагая по камням, Шорохов.

— А это кто? — спрашивает Твердынский, показывая на Шорохова глазами.

— Это летчик Шорохов, — говорим мм.

— А-а, — равнодушно отвечает Твердынский, но я вижу, как он сжимает зубы и на скуле у него перекатывается круглый желвак.

Гости высаживаются первыми.

Как смешно они ковыляют по камням, озираются, боязливо сторонятся собак, которые бесцеремонно обнюхивают их. Какие они заметные, в своих новеньких аккуратных синих куртках, ни на кого из нас не похожие, робкие, неуверенные.