Сергей Безбородов - На краю света

— Сюда, сюда, — приглашаем мы их, направляясь к большому дому.

— Смотрите, спасательные круги! — говорит Волосов, оборачиваясь к борт-механику. Тот быстро взглядывает на спасательные круги, развешанные между окон большого дома, и молча кивает головой.

И меня, помню, тоже очень удивили эти круги.

В кают-компании уже накрыты для завтрака все столы. Наумыч ведет гостей прямо к себе в комнату, а мы рассаживаемся по местам и с нетерпением поджидаем их.

Быстро, как шарик, вкатывается Волосов, смеющимися глазами осматривает кают-компанию, за ним, размахивая длинными руками, идет Твердынский. Входит степенной, неслышной походкой Цапкин, неся подмышкой какой-то сверток.

— Кто тут товарищ Безбородов? — мягко спрашивает он. — Начальник просил ему, как библиотекарю, передать газеты, которые мы привезли.

Газеты!

Все срываются с места и бросаются к Цапкину.

— Мне «Вечорку»!

— Мне «Правду»!

— «Смена» есть?

— По очереди! Больше одной не выдавай! — кричит Вася Гуткин. — «Вечорку» одну на двоих!

Входит Наумыч.

— Газеты после завтрака, — говорит он. — Сейчас кушать.

Я забираю газеты, потихоньку просматриваю их под столом.

А со всех сторон мне кивают, подмигивают, показывают знаками — мне, мне, мол, первому.

— «Вечорку», — свистящим топотом через всю кают-компанию шипит Ромашников и тычет себя пальцем в грудь.

— Хорошо, хорошо, — киваю я головой. — Обязательно вам первому.

Шорохова за столом нет. Прямо с берега он ушел к себе в комнату. И Стремоухов на подносе торжественно несет ему через кают-компанию завтрак.

— А это кому? — удивленно спрашивает Волосов.

— А это Шорохову, — как ни в чем не бывало говорит Наумыч. — Ему еще трудно сидеть за завтраком вместе со всеми.

— Не еще трудно, а уже трудно сидеть вместе со всеми, — говорит Боря Линев, и все мы смеемся.

17 августа, рано-рано утром кто-то тихо вошел в мою комнату.

В комнате было темно: я плотно занавешивал свое окно куском толстой шерстяной материи, чтобы яркий свет незаходящего солнца не мешал спать.

Приглядевшись, я узнал Ромашникова. Он осторожно подошел к моему столу, положил что-то и так же тихо вышел из комнаты.

Не поднимаясь с кровати, я отдернул занавеску. На столе лежала чистая лента барографа.

«Зачем это он мне ее положил?» — подумал я, с изумлением разглядывая ленту. Ничего не понимая, я вертел ее в руках и вдруг увидел, что на обратной стороне вдоль всей ленты написано красным карандашом:

«Таймыр» прошел мыс Флера».

Долго и неподвижно я лежал в кровати, держа в руках ленту барографа.

Я смотрел на свою комнату.

Вот мой стол, заваленный бумагами, книжками, коробками. Все на столе лежит на своих привычных местах. Даже в темноте я могу найти на моем столе любую вещь. Я уже привык к этому столу, мне очень удобно и писать за ним, и читать, и заниматься.

Над столом висит электрическая лампочка. Я сам сшил на лампочку абажур. Он сделан из простого ситца и не очень-то красив, но я делал его сам — долго и старательно. В абажуре прорезано окошечко: когда я лежа читаю в кровати, через эго окошечко яркий свет падает на мою книгу.

На шкафике лежат камни, которые я собрал на нашем плато, яркие мхи и лишайники, шкурки кайр и поморников. И в шкафике все уложено по своим привычным местам, и лежит по этим местам вот уже целый год.

Странно и как-то грустно подумать мне, что я сам, своими руками, должен буду разрушить этот привычный порядок, разрушить все то, что я с таким старанием, так заботливо и долго себе устраивал. Должен буду снять книги с полочки, все убрать со стола, распотрошить шкафик, поснимать со стен фотографии и уйти, не затворив за собой дверь.

Голой, холодной и пустой станет опять моя маленькая комнатка.

А потом в ней поселится какой-то человек со своими книгами, со своими дневниками, со своей судьбой. Что-то он будет думать, лежа на этой кровати, как часто и я лежал долгой полярной ночью, когда уже спит весь дом и только дикий ветер шумит и шумит за стеной?

Будет ли он думать обо мне, как часто я думал о тех людях, которые жили в этой комнатке до меня?

Вот он увидит на фанерной стене карандашную надпись:

Будет ли он думать, что значит эта дата, кто ее написал здесь, чем и для кого она была памятна? А может быть — он рядом тоже напишет какую-нибудь свою дату. Так за многие годы на фанерной стене этой комнаты вырастет пестрый загадочный календарь разных жизней.

Тихо в нашем доме, тихо и безмолвно за стеной, на берегу.

«Вот и кончилась наша зимовка, кончилась наша жизнь на острове Гукера, — думаю я. — Все. Сейчас подойдет пароход, загремят якорные цепи, на берег сойдут новые люди. Много новых людей. С любопытством они будут осматривать наши дома, наши комнаты, наши лодки, наши приборы, будут гладить наших собак.

«Вот мы давно уже ждали, с нетерпением ждали, когда наконец за нами придет пароход. Сейчас он идет проливом Миерса, он приближается к нашей бухте, он в каких-нибудь только тридцати милях от зимовки и часа через два станет на якорь вот здесь, против окон».

Дверь тихо скрипнула, и в мою комнату заглянул встревоженный Ромашников.

— Уже дым на горизонте, — сказал он, увидев, что я еще лежу. — Вставайте. Сейчас ударим подъем.

Я оделся и вышел из дома.

Было тихое, ясное, солнечное утро. На тысячи голосов кричали птицы на склонах плато, через бухту проворно и низко мчался косяк быстрых чистиков. Грелись на солнце собаки: Байкал, Моржик, Гусарка, Сватья. Облезлый тощий Жукэ ходил по берегу, обнюхивая камни.

Пестрые морские флаги лениво колыхались на растяжках радиомачт. Ровно и четко бил мотор в рубке, и из выхлопной трубы, как от выстрелов, выскакивал клубочками сероватый дымок.

Кто-то издали позвал меня. У аэрологического сарая, высоко на бугре, стоял Гриша Быстров и махал мне рукой. Я медленно пошел в гору.

Я вспомнил, как этой самой дорогой я бежал первый раз на метеорологическую площадку, как где-то здесь в шторм, в ревущем снеге, во тьме мы с Гришей Быстровым искали Ромашникова, как пускали радиозонды с Леней Соболевым.

Я оглянулся. Вся зимовка была внизу, — дома, ангар, салотопка.

Вон сверкает ленточка нашего водопровода. Вот эти столбы поставили мы, и эти провода тоже протянули мы. Мы спустили на воду этот катер, выкрасили и починили лодки, заново натянули антенну.

Сколько радостей, трудностей, огорчений, веселья связано уже у нас с каждым клочком этой земли.

Как же можно уехать отсюда с легким сердцем? И не потому ли сейчас так грустно, что мы приехали сюда, страшась этой дикой, — угрюмой природы, боязливо и недоверчиво озираясь по сторонам, а сейчас это все стало привычное, нестрашное, родное. И полюбили мы это не сразу, не в один день, а полюбили исподволь, через трудности, через ошибки, через горести.