Георгий Астахов - Бамбуковый меч

Однажды я встретил Уду в гастрономе. Стоя у витрины, он с недовольным видом разглядывал выставленные там мандарины, ярко–оранжевые и крупные.

— Знаешь ли ты, — спросил он, — что эти мандарины выращены с помощью химических ускорителей роста, и не содержат почти никаких витаминов? А лежащее на том прилавке неестественно–красное мясо разве не фальшиво? Ведь в пищу коровам и свиньям подмешивают гормональные препараты, и животные растут не по дням, а по часам, словно чудовища… Да и вся наша жизнь лицемерна и ненадежна и мало осталось в ней истинных человеческих ценностей!

Уда обреченно махнул рукой и пошел к кассе. Оранжевые мандарины по–прежнему сверкали на прилавке. На вид они были сладкими, сочными и нежными. Кто же мог знать, что они поддельны?..

Кончился горячий летний дождь, и внутри деревянного буддийского храма стало жарко и душно, как в парнике. Пружинистый пол источал терпкий запах разогретой соломы, росписи на стенах, полные глубокого смысла, грозили расплавиться и стечь вниз, как кисель, и даже увесистый медный Будда, казалось, в изнеможении закатил глаза…

Но несколько фигур в распаренном сумраке храма оставались неподвижны, усевшись на полу в неудобных церемониальных позах. Это были студенты, снимавшие помещение храма для занятий чайной церемонией и собравшиеся на тренировку.

Одетые в вытертые джинсы и длинные модные платья до пят, они были босы. Взгляд прищуренных глаз — загадочен и непреклонен. Их модернистские одежды и смелые прически утратили в эти минуты всякий смысл.

Поочередно ребята поднимались с колен, делали несколько размеренных шагов, скользя босыми подошвами по полу и прижав руки к бедрам; потом садились вновь и передвигались на коленях, с каждым ползком перекладывая маленький белый веер: сложенный, он лежал перед каждым.

Один из студентов без устали взбивал бамбуковой кисточкой зеленый чай в глиняной чаше, и ребята торжественно передвигали ее по кругу, понемногу отпивая, — с поклонами и приговорками. Опустев, чаша тихо возвращалась руководителю церемонии.

Они пили чай медленно и напряженно, словно постигая таинственный смысл самой жизни. Недаром в название чайной церемонии, как и в слова "дзюдо" и "каратэ–до", входит древний иероглиф "путь" — символ бесконечной дороги жизни. "Садо" — так называется ритуал.

Когда церемония закончилась, ее руководитель, студент третьекурсник, подполз ко мне:

— Ну что, видали вы раньше чайную церемонию?

Я утвердительно кивнул.

— Неужели? Так знайте: вас обманывали! Все, что вы видели прежде, — жалкая пародия на чайную церемонию. Подлинным искусством вы можете насладиться только у нас. Потому что только наши последователи, приняв чашу с чаем, ставят ее справа, а не слева от себя! — говоривший со значением поднял палец вверх…

Я не смог сдержать улыбку, невольно вспомнив старые споры остроконечников и тупоконечников о том, с какого конца правильнее разбивать вареное яйцо.

Студент подошел к чаше, уселся на пол и стал снова и снова демонстрировать магический жест, с жаром объясняя его значение. Скоро речь стала сбивчива, а голос задрожал от волнения; глаза покраснели, и их взгляд стал испуганным и бегающим. Его волнение казалось удивительно знакомым, но что же напоминало оно?

Пожалуй, оно вызвало бы и смех, но я, историк, знал, что над традициями шутить нельзя. Вспомнилось, что усердно внушал нам знакомый каратэист Уда:

— Все остальные школы каратэ, кроме нашей, способны только на позорные ужимки, — говорил он. — Наша школа- единственно правильная!

— Но в чем же ее главная, характерная черта, выгодно отличающая ее от других? — спросил я тогда Уду.

Не медля, он пустился в торопливые объяснения, но разница между школами каратэ оказалась столь же мала и непринципиальна, сколь и между школами чайной церемонии. Однако чем незначительнее была разница, тем бессвязнее, взволнованнее и жарче становились речи Уды. Чувствовалось, что не любовь к чистоте спорта и красоте искусства двигает им и третьекурсниками в храме, — а иная, глубинная и пока непонятная мне сила делает их глаза отчужденными и непримиримыми.

Новые вопросы тревожили нас. Почему политическая борьба среди буржуазных партий ведется здесь так яростно, экспрессивно, даже жестоко? Почему преследует лишь ограниченные, узкофракционные цели? Почему крупные политические босы перед выборами в торжественной обстановке едут в гости к своим бывшим наставникам, давно ушедшим на покой старикам, и почтительно выслушивают их советы? Рассуждения польщенных вниманием стариков, правда, остаются не известны никому, но почему газеты сопровождают эти встречи победным звоном литавр?

Почему так удивительно много здесь крошечных фирм, которые гордятся собой? И наконец, почему здесь нет отраслевых учебных институтов, а существуют только университеты?

Эти вопросы не давали нам покоя. Казалось, они находятся в таинственной связи с проблемой правильной постановки на пол чайной чаши и манерой завязывания каратэистского пояса…

* * *

Однажды, во время занятий, преподавательница Като раздала нам большие листы шелестящей бумаги.

— Японское общество можно уподобить флоту, — говорила она, — только в отличие от настоящей флотилии в нем нет согласованности и порядка. По безбрежному океану жизни гордо мчатся мощные миноносцы, и робко жмутся к их бортам неуклюжие, устаревшие катера. Допотопные фрегаты тщатся догнать их, распустив слабые паруса, но не замечая, как сзади их настигают молодые, сильные шхуны и безжалостно разбивают ветхие доски их бортов… На волнах равнодушного моря там и здесь качаются обломки кораблей, иногда мелькают и головы тонущих мореходов, — но никто не спешит спасать их, а все, зажмурив глаза, проносятся мимо. Ведь корабли — соперники и чужаки друг другу. Для каждого их матроса и капитана внешний мир холоден и враждебен; к нему он оборачивает свое настороженное лицо.

Тут Като сузила глаза в непроницаемые щелочки, упрямо сжала губы, — и ее лицо стало таким же, как у полицейского, стоящего на посту, или как у солидного чиновника за металлическим столом на фирме, или как у политического лидера, стоящего перед толпой фотографирующих его журналистов.

— Каждый корабль — это клан! — повысив голос, произнесла Като. — Клановая раздробленность общества — наша давняя традиция. Издревле феодальные князья собирали вокруг себя замкнутые группы самураев. У них не было земельных наделов, и повелитель содержал самураев на свои деньги. Рыцарь всецело зависел от господина, и выработанный в веках кодекс чести "Бусидо" обязывал самурая быть беззаветно преданным своему повелителю и всему клану. Грех, совершенный предводителем клана, становился грехом целого клана, и все самураи до единого несли коллективную ответственность за него. Недаром тема самурайского фанатизма и групповой ответственности была ведущей в средневековой литературе и искусстве! Независимые друг от друга, но преследующие одни и те же цели, — кланы стали непримиримыми соперниками.