Георгий Астахов - Бамбуковый меч

— Но ведь это же дела минувших дней, — улыбнулась Като, — и вы можете спросить, как смогла ужиться реакционная клановая структура господствующего класса, феодальная по происхождению, с новейшим капитализмом, который с самого рождения своего разоряет барские поместья и превращает в пустой звук пышные дворянские титулы. Должно быть, японское средневековье самой природой было подготовлено к восприятию капиталистических отношений: тогдашняя буржуазия была слаба, немногочисленна, и многие князья сами занялись торговым делом, а их кланы легко превратились в фирмы, привнеся в них дух суровой преданности господину и бешеной ненависти к соперникам.

— И кто знает, — хитро улыбнулась Като, — может быть, здесь сокрыта одна из причин "экономического чуда" Японии? Тогда, в шестидесятых годах, многие кланы решили перегнать друг друга, и некоторые достигли неплохих результатов в беге…

Каждая из фирм, как и подобает клану, может надеяться только на свои силы, — продолжала Като. — Поэтому до сих пор у нас нет институтов, а есть только университеты: множество факультетов помогают им обрести устойчивость в неустанной борьбе за жизнь. До сих пор к любому служащему концерна "Мицубиси" или мощной фирмы "Мицуи" знакомые относятся с нескрываемым почтением: ведь они — представители могущественных кланов, и неважно, кто они в этих фирмах, начальники отдела или ночные сторожа… До сих пор даже бандиты у нас объединены в кланы; во главе каждого стоит добропорядочный джентльмен, который если и ограбил кого–нибудь, то лишь на заре туманной юности. Клан и носит его имя, и его иероглифы с гордостью вышивают на кимоно. Бандитские кланы то и дело воюют друг с другом, и тогда газетные страницы пестрят сообщениями о таинственных исчезновениях людей и уличных потасовках.

— Мы называем свое общество "вертикальным", — заключила Като. — Среди кланов не бывает равных. Нет их и внутри клана: только старшие и младшие, сэмпаи и кохаи, обитают в нем.

* * *

Зал маленького ресторана был ярко освещен и наполовину пуст. За одним из столов молча сидело несколько чиновников, и в лацкане пиджака у каждого поблескивал один и тот же фирменный значок. Время от времени они вяло переговаривались или, подцепив палочками кусок сырой рыбы, нехотя отправляли его в рот: очевидно, все ждали кого–то.

Но вот за перегородкой послышались громкие, уверенные шаги, и чиновники вытянули шеи. Распахнулась дверь, и в зал вошел плотный человек с холодными, жесткими глазами. Чиновники вскочили со своих стульев, поклонились вошедшему и, стоя, вступили с ним в почтительный разговор. При каждом слове они виновато потирали руки. Но один из них остался сидеть за столом. Он также принял участие в общем разговоре, — но его голос был громким, уверенным; разговаривая сидя, он не переставал чавкать, с аппетитом прожевывая кусочек мяса, зажаренного в вине. Наконец новый гость сел за стол, следом за ним робко присели остальные, воровато оглядываясь по сторонам; их беседа стала приглушенной, почти неслышной. Очевидно, собеседники были членами одного клана, скорее всего, небольшой торговой фирмы, — но все они были старшими или младшими друг для друга. Их поведение, и, должно быть, вся манера мышления, были проникнуты самурайской истиной: "слабый в отношении сильного, сильный в отношении слабого".

"Если говорить о том, что стало с самураями, — пишет прогрессивная художница Таэко Томияма в газете "Майнити", — то во время войны они превратились в солдат, а после войны — в торговцев. Раньше они разрезали свой живот ради князя, потом — за императора, а ныне — ради своей фирмы. Но сами они не изменились".

Небольшая аудитория была полна народу. Озорные студенты и аккуратные чиновники, решившие изучать русский язык для дела; бойкие художники и добродушные домашние хозяйки — все смотрели на лектора строгими, внимательными глазами.

Когда лекция закончилась, высокий студент встал, тряхнув черной копной волос, и слегка поклонился; — Прошу уточнить, чем отличаются вечерние школы от техникумов!

— Как я уже имел честь почтительнейше отметить ранее, — начал было лектор, повинуясь этикету японских публичных выступлений, как быстрая волна смеха пронеслась по аудитории! Лектору стало неловко: ведь слова были сказаны только потому, что были единственно возможны в данной ситуации. Неужели они могли вызвать смех?

— Да вы не обижайтесь! — сказал, улыбаясь, высокий студент, подойдя к лектору в коридоре. — Ведь это был смех одобрения! Нам было приятно услышать в речи иностранца знакомую ноту восточной самоуничижительной вежливости: ведь оратор должен быть подчеркнуто учтив с теми, кто согласился слушать его. Равенство чуждо нашей традиции!

В средневековом японском обществе существовало пять типов отношений: между отцом и сыном, господином и подданным, мужем и женой, старшим и младшим, и, наконец, между равными. Отношения между старшим и младшим стали господствовать внутри клана. Этому немало способствовала и философия конфуцианства, расставлявшая всех людей по ступеням взаимного подчинения: когда наверху говорят, внизу склоняются!

Впрочем, внутри клана могут встретиться два человека, статус которых одинаков, и нельзя определить, кто из них старший. Их называют "дорё" — "коллеги" или "товарищи", — но их товарищество непрочно и слабо, а в душе у каждого нет покоя до тех пор, пока их отношения не уложатся в традиционную схему: "сэмпай — кохай". Лишь тогда уйдет напряженность и воцарятся согласие и покой. А пока — "дорё" стараются даже не встречаться на людях.

Средневековая традиция перешагнула и в капиталистические фирмы. Так буржуазный класс — продукт социального размежевания общества капитализма — оказался подразделенным еще и по средневековому, типично дальневосточному, конфуцианскому принципу. Самураи стали торговцами, но торговцы остались самураями…

* * *

В университетском общежитии для иностранцев жила молодая датчанка Мэри, беловолосая, высокая добродушная женщина. Она давала частные уроки английского языка, облегчая себе плату за учебу в университете.

Часто она возвращалась с уроков поздно вечером, усталая и поникшая, и нехотя готовила дешевый ужин.

Однажды среди ее знакомых отыскался японский студент, пожелавший брать уроки не английского, а датского языка, хотя он сложен и малоприменим. Мэри была очень рада этому.

Отныне раз в неделю в прихожую общежития входил двадцатилетний японец и привычным движением сбрасывал кеды. Босиком он проходил в шумную кухню, где, громко переговариваясь, готовили пряные блюда индусы, китайцы, негры, и где, разложив учебники на обеденном столе, ждала его строгая Мэри.