Жан-Кристоф Руфин - Бессмертным Путем святого Иакова. О паломничестве к одной из трех величайших христианских святынь [litres]

Теперь – умытый, выбритый, с чистыми зубами – я нашел в себе достаточно сил, чтобы обдумать свой побег.

Я оделся и пошел в большую комнату, чтобы попытаться вернуть креденсиаль. Эта книжка уже была полна драгоценных штампов, и я ею гордился. По мере того как ты движешься вперед по Пути, питание этого драгоценного документа отметками почти становится самоцелью. Так что я никак не мог оставить его здесь, убегая. Комната показалась мне просторной и светлой по сравнению с темными узкими коридорами, откуда я вышел. За огромным столом, в одном из его концов, торжественно восседал мужчина зрелых лет, с проницательным взглядом; вид у него был суровый. Я сразу понял, что это отец принимавшего меня мальчика – другими словами я не смог бы его описать. Своим поведением он ясно давал понять, что он владыка этого места. Каждый, кто входит сюда, должен оставить свою волю у входа вместе с башмаками и подчиниться воле этого гуру. Он задал мне вопросы на нескольких языках, хотя держал в руке мой креденсиаль и потому знал, что я француз. Я понял: он хотел показать, что его владения, как империя Александра Македонского, простираются до края мира и что он много повидал на своем веку.

– Парижанин? – спросил он наконец.

Я мог лишь признать этот очевидный факт: мой адрес был написан крупными буквами в креденсиале.

– Я тоже когда-то жил в Париже, в квартале Пасси, – сказал он, не сводя с меня глаз.

– Это красивый квартал, – достаточно глупо заметил я.

– Квартал богатых людей! Но я не был богатым. Я жил в комнате для прислуги.

Ради приличия я собирался ответить: «У вас, наверно, был хороший вид из окон», но подумал о седьмых этажах без лифтов и придержал свой язык, смутно почувствовав, что хозяин гостиницы может принять эти слова за иронию.

– И вы тоже живете в красивом квартале, – продолжал он, второй господин после Бога. – Но уж точно не в комнате для прислуги…

Я переминался с ноги на ногу. Положение было серьезней, чем я опасался. Великий дух этого места явно не отличался сдержанностью, принятой у паломников, и хотел знать все. А если его допрос затянется надолго, я могу в конце концов признаться в таких недостатках, которые он мне не простит. Я представил, как может на него подействовать слово «врач» или «писатель», и вспомнил своего деда. Когда дед прибыл на место своей ссылки в 1943 году, его жизнь зависела от того, сумеет ли он понравиться своим тюремщикам. Это сравнение придало мне решимости, и я измерил разницу между его положением и моим. Дед был в плену, и тогда была война. А я, насколько мне известно, еще свободен, и Сан-Висенте-де-Баркеру, в отличие от Сараева, никто не бомбит. Я почувствовал прилив гордости, который вернул мне силу духа.

– Я бы хотел получить обратно мой креденсиаль.

Хозяин гостиницы не привык, чтобы ему сопротивлялись. Постояльцы не только подчинялись его правилам, но, похоже, получали от этого удовольствие. Я знаю в Париже несколько бистро, куда приходят завтракать мужчины, которые привыкли командовать людьми и в других местах ведут себя властно. За завтраком эти посетители получают мазохистское удовольствие, когда ими помыкает наглый и грубый хозяин. Видимо, моральная порка, которую он им устраивает во время еды, взбадривает их и дает им необходимый запас энергии, чтобы они могли мучить собственных подчиненных до конца дня. Я не люблю ни командовать, ни подчиняться, и, конечно, по этой причине такие радости мне чужды. Подвальный гуру, должно быть, заметил это и попытался пойти в обход.

– Не торопитесь, – сказал он, указывая подбородком в сторону регистрационной стойки, на которой лежала стопка креденсиалей. – Вам вернут его, когда он будет зарегистрирован.

Эта жалкая попытка удержать меня была обречена на неудачу, и он это знал. Затем каждый из нас молча соблюдал неписаные правила пантомимы, которая была разработана, чтобы избежать конфликта. Я вернулся в спальню и забрал свой рюкзак. Когда я снова проходил по комнате, начальник гостиницы на минуту покинул свое место, и его трон был пуст. Я мгновенно схватил свой креденсиаль, который хозяин положил вместе с остальными, и направился туда, где стояла обувь. Осталось только поспешно надеть башмаки и завязать шнурки – и вот я уже снаружи. Сделав глубокий вдох, я стал подниматься к террасам цитадели. Свежий воздух и старые камни имеют одно прекрасное свойство: они заставляют мгновенно забыть, что в мире могут существовать уродливые, огороженные со всех сторон и душные места.

Нужно сказать, что впечатление, которое осталось у меня от этой гостиницы, могло и не быть верным. Другие паломники, которых я встречал позже, даже рассказывали мне, что для них это была одна из лучших остановок. Тот, кого я принял за гуру, кажется, был веселым хозяином, который развлекал своих соседей по столу песнями, которые они пели хором до позднего вечера. Я, несомненно, что-то потерял, но, с моей точки зрения, я уберег главное: ностальгическую поэзию этого памятного места, которому одиночество подходило больше, чем народные песни.

И все же нельзя сказать, что мой побег остался безнаказанным: я не нашел никакого другого крова на ночь. Я запрещал себе гостиничный уют и прошел, не соблазнившись, мимо одного пансиона, хотя тот и назывался «Галимар» (так называется известнейшая парфюмерная мануфактура в Ницце, и почти так же – «Галлимар» – называется крупнейшее независимое французское издательство. Для писателя и парижанина оба толкования явно хорошая примета. – Пер. ). Наступала ночь, и я решил поставить палатку там, где для этого представится случай. Но поскольку это все еще была Кантабрия, мне попалось только одно подходящее место – поросший травой склон над автомагистралью.

Я вынул из рюкзака спиртовку и приготовил себе на малом огне рагу не слишком высокого качества. Потом я уснул под своей хрупкой холщовой крышей, убаюканный шумом грузовиков.

Самые лучшие воспоминания о Кантабрии остались у меня от тех минут, когда я сбивался с пути. В один дождливый день я свернул с дороги на перекрестке двух тропинок и заблудился среди гор. Обычный маршрут заставил бы меня остаться на равнине и на обочинах дорог, а здесь мне пришлось взбираться вверх по крутому склону через густые заросли, блестящие от дождя. Поднявшись наверх, я оказался на длинном горном гребне, поросшем елями и эвкалиптами. Иногда ветер раздвигал полосы тумана, и далеко внизу становился виден берег моря. Отсюда автомобильная дорога казалась лишь красивой черной змейкой, скользящей по зеленой равнине. Она была далеко и наконец-то молчала! С другой стороны – со стороны суши – облака иногда разрывались, и из-за них на мгновение выглядывали высокие черные горы. Так между двумя порывами ветра становилось видно, что где-то близко находятся великолепные Пикос-де-Европа. Это соседство позволило мне догадаться, что существует другая Кантабрия, которую я бы хотел когда-нибудь открыть для себя. Но, увы, Путь не позволяет ее увидеть. В то утро я узнал счастье затеряться среди природы – там, где не нужно искать взглядом знаки-ракушки, где не ревут грузовики и нет пустых домов. Я стал ориентироваться так, как это делают горцы. В один миг я снова обрел умение видеть весь ландшафт целиком, необходимое человеку, когда он сам прокладывает свой путь по горам и долинам. И я был горд, что сбросил с шеи аркан, на котором Путь вел меня, как раба. После долгого спуска через лес я оказался в маленькой сонной деревне. Единственным в ней местом, где жизнь не замерла, было кафе с табачным киоском и отделением-бакалеей. В этом кафе я обсох и проглотил большой сытный сэндвич.