Изабелла Эберхард - Тень ислама

И вот, внезапно, бесконечная печаль и детские сожаления нахлынули на меня и наполнили мне всю душу.

Я одна, — одна в этой никому неведомой трущобе Марокко и одна во всем мире, куда бы ни занесла меня судьба. У меня нет ни родины, ни дома, ни семьи… а, может быть, нет больше и друзей. Всюду я или чужой человек, или самозванец, навлекающий на себя подозрения и клевету.

Сейчас я страдаю вдали от всякой помощи, среди людей, которые равнодушно смотрят на развал всего их окружающего и скрещивают руки перед болезнью и смертью, как перед неизбежным «мектуб».

Те же, которые могли бы позаботиться обо мне, находятся далеко и, без сомнения, думают о собственном счастье. Мои страдания не тронут их… Да так, конечно, и должно быть!

Успокоившись с первыми слезами, я почувствовала презрение к моей слабости и улыбнулась моему несчастью.

Если я одна, то не сама ли я хотела этого в часы полного самообладания, когда моя душа подымалась выше того, что говорят одинаково немощные сердце и плоть?

Жить одинокой — значит быть свободной, а свобода — это единственное счастье, необходимое для моей натуры, беспокойной, нетерпеливой и гордой, — гордой, несмотря ни на что.

Затем, не мои ли это были слова: «Слава тем, которые идут в жизни одиноко! Только герои и святые, как бы ни были они несчастливы, являются цельными существами. Все остальные имеют лишь половину души».

Я сама стремилась к моему одиночеству и была вознаграждена за это без меры. Бедная, я владела божественными богатствами, когда с террасы деревенского дома в пустыне упивалась зрелищем заходящего солнца… Я взглянула мысленно на блестящие салоны и театральные ложи и почувствовала глубокую жалость к поющим, прыгающим и охорашивающимся в этих оклеенных сусальным золотом клетках. Высохшими от болезни руками измяла я убогую ткань их хорошо известных мне мечтаний. Я измерила глазами место их будущей могилы и моей… и вместе со слабым ветерком, пахнувшим на меня через открытую дверь, необъятная пустыня вдохнула в мою душу свой глубокий покой и тихую, сладкую грусть…

Временами лихорадка покидает меня, но я чувствую еще большую слабость, и меня утомляет каждое физическое движение. Давно не получала я писем и не жду их больше. Я работаю над приведением в порядок заметок, не зная, прочтет ли когда-нибудь и заинтересуется ли хоть один человек этими страницами, писанными без определенной цели.

Я хотела овладеть этою страною, но она сама овладела мною. Иногда я спрашиваю себя, не подчинит ли она своей власти и всех новых завоевателей, которые явятся сюда со своими идеалами могущества и свободы, и не переделает ли она их на свой лад совершенно так же, как поступила она со всеми прежними своими покорителями.

Разве не земля отливает людей в ту или иную форму?

Что станется с любым из европейских народов, совершившим свое нашествие на Африку, когда солнце выполнит свою медленную работу ассимиляции, действуя на человеческий организм и заставляя его применяться к условиям почвы и климата? Через сколько поколений наши северные расы будут иметь возможность назвать себя такими же туземцами, как русые кабиллы или светлоглазые ксуриане?

Вот вопросы, которые бы мне хотелось наметить возможно полнее для того, чтобы другие могли ответить на них с большею положительностью.

Сама я вижу пока лишь ту несомненную истину, что бесполезно бороться с причинами, устранение которых непосильно людям, и что надежная пересадка цивилизации с одной почвы на другую — дело невозможное.

Глядя по вечерам на стелющиеся над пустыней облака серого дыма, я чувствовала в них не простые испарения, а фимиам, воскуриваемый каждую ночь землею ее таинственным и грозным божествам.

От этих кумиров не в состоянии будет отречься ни одна самая смелая и скептическая душа, ибо африканское божество сейчас же напомнит о себе. В самом чудовищном виде покажет оно себя в тот вечер, когда сваленный лихорадкою дерзкий богоотступник будет стараться забыться сном, лежа затылком на попранной им земле со взглядом, обращенным к черной бездне африканского неба.

Какая глубокая и тихая радость наполняет меня каждый вечер, когда заходящее солнце начинает распускать свой пурпуровый веер, а тени пальм и стен удлиняются, ползут и гасят еще остающийся на земле свет!

Угрюмое равнодушие, овладевавшее мною в часы дневного недомогания, покидает меня, и снова жадными и очарованными глазами смотрю я на великолепие хорошо знакомой и вечно новой декорации. Простая и однотонная красота этой страны с ее незатейливыми линиями расцвечивается теплыми и прозрачными красками. Выделяемые бесплодною землею испарения, колеблясь и мерцая, как сияние славы, придают особую выразительность передним частям грандиозной картины, в то время как дали ее постепенно заволакиваются легкою серо-голубою дымкою.

В этот вечерний час ежедневного возрождения души каждое существо чувствует себя точно выросшим и похорошевшим.

На дорожке к колодцу Сиди-Амбарек появляется вереница кокетливо улыбающихся и весело щебечущих женщин.

Группы мужчин беседуют, полулежа на разостланных на песке бурнусах. Но с закатом солнца каждый мусульманин встает и с тем благородством в движениях, которое неразлучно с спокойным и ясным настроением души, направляется к низине у кладбища.

Сильный гул густых голосов, читающих вечернюю молитву, подымается из этого уголка пустыни.

По окончании молитвы мужчины снова расходятся к своим бурнусам, и еще долгое время их руки перебирают в темноте зерна красных и черных четок, а губы шепчут славословие Пророку…

…Быть здоровым телом, омывать себя от нечистоты свежею и холодною водою, верить, не мудрствуя и не борясь с самим собою, терпеливо и без страха ожидать неизбежного часа кончины — вот все, что необходимо для душевного покоя и счастья мусульманина, и — кто знает? — может быть, в этом и есть истинная мудрость…

Время течет здесь ровно и безмятежно, как река по равнине, где не отражается ничего, кроме туч красок, которые, пройдя сегодня и вернувшись завтра, не перестанут изумлять нас никогда.

В самой себе я чувствую большую перемену. Мало-помалу и мои сомнения, и моя печаль, и мои желания становятся менее ясными, ум расплывается в неопределенности, а воля не выходит из дремотного состояния.

Опасная и приятная оцепенелость, незаметно, но безошибочно ведущая к вратам того рая, где на развалинах человеческих страстей восседает Великое Ничто.

Как мне считать все эти дни, все эти недели, в течение которых ничего не случилось, ничего не делалось, не было ни усилий, ни страданий и только иногда чуть-чуть шевелилась мысль?