Изабелла Эберхард - Тень ислама

Следует ли их вычеркнуть из моего существования и оплакивать образованную ими пустоту или же, наоборот, когда настанет пробуждение, жалеть их, как лучшие во всей жизни?

Я ничего не знаю больше.

По мере того, как в меня проникает неподвижный дух ислама, которым здесь, кажется, дышит вся земля, по мере того, как безмятежно текут мои дни, необходимость труда и борьбы чувствуется мною все слабее и слабее.

Я, которая еще недавно мечтала о далеких путешествиях и жаждала деятельности, — я желаю теперь, не смея чистосердечно сознаться в этом, чтобы нынешняя дремота продолжалась бы если не до бесконечности, то, по крайней мере, возможно дольше.

Но я знаю хорошо, что лихорадка странствований еще вернется ко мне и что я не усижу на месте, ибо я еще очень далека от спокойствия и непротивленчества факиров и мусульманских отшельников.

Однако все то, что говорит во мне, что беспокоит меня и что завтра толкнет меня на поиски нового, — это не самый разумный голос моей души, а тот дух деятельности, которому нужен простор и который не ослабел и не сжался еще до такой степени, чтобы в самом себе мог бы искать и найти свою вселенную.

И вот мне кажется, что то, чего так усиленно искали многие из мечтателей, нашли простодушные… По ту сторону науки и прогресса, под поднятою завесою веков, я так же ясно вижу идущего по сцене будущего человека, как ясно понимаю и то, что при желании и сейчас уже можно завершить свое существование в тишине и покое какой-нибудь зауйи Сахары, завершить его без сожалений и тревожных порывов, неподвижно сидя на месте и не сводя восторженных глаз с опьяняющего своею пышною красотою горизонта.

Я хотела провести лето в Кенадзе с тем, чтобы с началом осени продолжать мой путь в более отдаленные и менее известные страны. Меня очень тянуло в Тафилала. Готовившийся к отходу по этому направлению караван берберов охотно брался доставить меня на место за пятьсот франков французскими деньгами. Один из вожаков каравана, Эль-Хасани, находился сейчас в зауйе.

Я без боязни отправилась бы в путь с этими людьми, но злостная лихорадка все еще сидит во мне, и на такое путешествие у меня не хватит сил. Поэтому, после долгих колебаний, я решаюсь вернуться в Аин-Сэфру.

В последний раз просыпаюсь я на террасе, разбуженная хриплым пением муэддина, разносящимся в предрассветной тиши.

Свежо. Все спит.

Итак, я еду сегодня в Бехар, оттуда в Бени-Униф и далее в Аин-Сэфру. Полечившись в тамошнем госпитале и набравшись сил, я надеюсь с первой же оказией отправиться к группе оазисов Туат. Хотя эти места известны, но о них до сих пор не написано ничего ценного.

Я рассчитываю провести там зиму и вернуться назад с работами, которые составят вторую книгу моих трудов по Сахаре, дополнив собою впечатления моих поездок по Южному Орану и мои мечтания в зауйе.

Таким образом, и я, подобно многим другим, могла бы сделаться исследователем и питать надежду, что каждый, кто после меня посетит эти страны, легко узнает все то, чего я касаюсь моим пером. Некоторые из моих товарищей, офицеров или солдат, добавят к написанному тысячи мелких подробностей из наших повседневных разговоров. Более простые и равнодушные к книгам мохацни, с которыми я провела немало времени, может быть, совсем не услышат о моем имени; но когда я снова встречусь с ними, мы по-прежнему будем беззаботно болтать в каком-нибудь арабском кафе, а сопровождая меня в поездках, они опять будут петь мне свои заунывные песни…

Усталость и разочарование придут потом — в свое время.

Вот вся моя несложная будущность. По крайней мере, мне хочется видеть ее такою в это чудное утро, при розовом свете уже загорающейся на Востоке зари.

Спавшие на одной террасе со мною Эль-Хасани и негр Сахэль также собираются в дорогу. Отправляясь к своему каравану в Бу-Дниб, они все еще хотят соблазнить меня ехать с ними.

— Подумай хорошенько, Сиди-Махмуд, — говорит мне Бербер, — пока еще есть время. Мы целый месяц будем идти по землям, где ты будешь видеть новых людей, новую жизнь и будешь иметь возможность поучиться. Мы подымемся вверх по Гиру, дойдем до Тафилала, а оттуда до Тисинта… Ты будешь принят везде, как брат.

Искушение слишком большое… Но ехать, чувствуя себя такою слабою, не испросив разрешения и не предупредив никого, весьма рискованно. Не будет ли подобная поездка, предпринятая из любознательности и с научною целью, истолкована дурно? С болью в сердце останавливаю я окончательно свой выбор на пути в Бехар.

— Нет, Эль-Хасани, не могу я сейчас ехать с тобою. Потом, когда я буду в силах, я предупрежу тебя.

— Да поможет тебе Бог выполнить твои предположения без труда!

Еще два негра, которые пойдут с Эль-Хасани пешком, неподвижно сидят у стены, положив ружья на колени. Они плохо понимают по-арабски, так как родились и выросли на фецской дороге, среди аит-исшорушен, самого замкнутого из берберских племен.

Один из них все время угрюмо молчит и смотрит на меня исподлобья. В его глазах я, очевидно, не более, как окаянный, проклятый м’цани. Эль-Хасани отдает короткий приказ, и негры начинают седлать лошадей.

Мои товарищи по зауйе пальцем показывают мне направление Гира, по которому они проедут. Но сначала они хотят проводить меня на некоторое расстояние и уже потом вернуться на свою дорогу.

— Мы пройдем с тобою, — говорит мне Эль-Хасани, — до кладбищенской тропы.

Мы трогаемся. Мое горло сжалось от волнений до такой степени, что я еле могу отвечать на обращенные ко мне слова. Однако, нужно до конца показать, что у меня сердце мужчины.

На маленьких, острых плитках, врезавшихся в землю и обозначающих собою края могил, мы, по принятому при расставании друзей обычаю, сходим с лошадей и троекратно целуемся.

— Иди с миром и Божией помощью!

— Да встретится тебе на пути счастье!

Сев снова на лошадей, мы разъезжаемся в разные стороны: Эль-Хасани к неисследованному западу, куда мне так хотелось бы ехать вместе с ним, а я назад, в уже пройденные и не представляющие собою ничего нового места.

С вершины холма я еще долго следила за людьми из Бу-Дниба. Постепенно удаляясь, они скрылись, наконец, в лабиринте дюн.

По мере того, как моя лошадь тихими шагами подвигается вперед, я грустным взглядом обвожу знакомые мне долины. Какою поразительною красотою пленяли они в первый раз — и какими уродливыми, скучными и неинтересными кажутся они мне теперь, когда я еду назад, может быть, на долгое время изгоняемая из моей любимой пустыни.

Злобно сжав ногами бока моей белой кобылицы, я бешеным галопом пускаюсь вперед, и ветер пустыни осушает мои влажные глаза…