Алексей Митрофанов - Покровка. Прогулки по старой Москве

Кстати, посетители кафе делились строго на две части. Первые прекрасно понимали, куда шли. Они уверенно шагали к кованой решетке у витрины, знали, где взять сальный терракотовый поднос и сколько стоит стакан незатейливой водки. Вторые входили сюда в первый раз, прочитав многообещающую вывеску – «Элеонора». Они недоуменно озирались, брезгливо шмыгали носами, наконец, пугались до смерти какого-нибудь постоянного клиента и убегали, даже не украв со стойки блюдечко со свеклой.

* * *

По соседству с бывшей глюковской гимназией расположено еще одно достойное внимания здание. Правда, в историческом плане дом №13 был несколько скромнее, чем дом №11. Из достойного упоминания – всего лишь «Союз русских граждан немецкой национальности» («привет пастору Глюку»), созданный в августе 1917 года и просуществовавший всего-навсего двенадцать месяцев.

Зато сегодня как раз дом №13 – уникальный. Здесь на стене висит мемориальная доска со скромной надписью: «Всем, кто жил в этом доме, ушел и не вернулся». И годы, к которым относится посвящение: «1941—1945» и «1937—1952».

Под доской – скромный, но всегда ухоженный горшок с цветами.

Ничего подобного в Москве более нет. Только жильцы по адресу «улица Маросейка, дом №13» сами, безо всяких инициатив сверху, создали свое, особое место памяти.

Так что мемориал этот – еще и памятник рубежа восьмидесятых – девяностых, когда Анатолий Рыбаков публиковал своих «Детей Арбата», в кинотеатрах на ура шел фильм Тенгиза Абуладзе «Покаяние», а газеты каждый день публиковали списки репрессированных в далекие сталинские годы.

* * *

А вот дом №9 – вполне равноправный сосед бывшему заведению пастора Глюка. Здесь, к примеру, находилось Малороссийское подворье – своего рода посольство Украины (тогда – Малороссии) в Москве, в честь которого вся улица и получила свое имя.

По-хорошему, улицу следовало бы назвать Малороссийкой. Но москвичи тогда были людьми ленивыми, и выговаривать заковыристое слово никто, конечно, не хотел. Так и появилась Маросейка – сокращенный вариант.

Затем посольство переехало, а на его месте разместились владения «нежинского грека Ивана Павловича сына Бубуки». Предприимчивый Бубуки сдавал свой дом внаем, и в 1820-е тут проживал весьма известный деятель – сенатор и почетный опекун Московского Опекунского совета, а также тесть поэта Дельвига Михаил Салтыков. Господин Салтыков и сам слыл остроумцем и пиитом – он даже входил на правах «почетного гуся» и «природного члена» в литературный кружок «Арзамас».

Дмитрий Свербеев говорил о сенаторе: «Замечательный умом и основательным образованием, не бывав никогда за границей, он превосходно владел французским языком, усвоив себе всех французских классиков, публицистов и философов, сам разделял мнения энциклопедистов и, приехав в первый раз в Париж, по книгам и по планам так уже знал все подробности этого города, что изумлял этим французов. Салтыков, одним словом, был типом знатного и просвещенного русского, образовавшегося на французской литературе, с тем только различием, что он превосходно знал русский язык».

Сам Александр Сергеевич Пушкин ценил Салтыкова необычайно и писал как-то Дельвигу: «Кланяйся от меня почтенному, умнейшему Арзамасцу, будущему своему тестю – а из жены сделай Арзамаску – непременно».

Кстати, именно Пушкину выпала через несколько лет печальная обязанность сообщить «Арзамасцу» о том, что его любимый зять умер в Петербурге «гнилою горячкою».

«Вчера ездил я к Салтыкову объявить ему все – и не имел духу», – сокрушался поэт.

А в середине позапрошлого столетия в доме №9 разместился один из известнейших московских гастрономов – магазин купца А. Д. Белова. Современник писал: «На доме Хвощинского красуется золотая вывеска, отмеченная свиной головой: такова странная эмблема гастрономии, которою отличил ее купец Белов. Лет 30—40 назад эта свиная голова торговала на всю Москву почти без конкуренции, а ее собственник… покупал дома в Москве».

Впрочем, не будем повторяться. История про магазин Белова уже излагалась в книге «Прогулки по старой Москве. Арбат». Ведь на Арбате у Белова тоже был свой магазинчик.

Жилой дом (Петроверигский переулок, 4) построен в конце XVIII века.

В Петроверигском переулке, рядом с Маросейкой стоит двухэтажный дом (№4). Это не просто один из бесчисленных дореволюционных литературных салонов Москвы. Он – дважды литературный салон.

В начале девятнадцатого века этот дом принадлежал И. П. Тургеневу, приятелю просветителя Н. И. Новикова и университетскому директору. В то время окружение особнячка было совсем другим.

– Все Замоскворечье и Воробьевы горы видны, – восхищался сын владельца Александр.

Хозяин дома был не только дружен с Новиковым, но и разделял его проевропейские свободолюбивые взгляды. Во всяком случае, когда князь Прозоровский допрашивал господина Тургенева по новиковскому делу, он сделал безапелляционный вывод:

– Напоен совершенно такого же роду мнениями, как Новиков.

Правда, судьба Тургенева была не столь трагичной, как судьба его друга. Ивана Петровича всего-навсего сослали в собственное симбирское имение. А после воцарения Павла I Тургенев снова начал жить в Москве.

Не удивительно, что при подобной гражданской позиции дом в Петроверигском просто не мог не стать прогрессивным салоном. Здесь появлялись Карамзин, Жуковский и Херасков. Сын Тургенева, Николай Иванович, стал декабристом и вошел в литературу. Пушкин посвятил ему стихи:

Впрочем, в 1820-е годы дом уже принадлежал другим хозяевам.

А в 1832 году дом купил купец по части чая П. К. Боткин. Однако тон жилищу задавал не сам чаеторговец, а его сын Василий, литератор.

Отец семейства понимал в торговле, но в науках и искусствах ничего не смыслил вообще. Правда, относился с уважением, и в праздник Воскресения обязательно заходил с поздравлениями к профессору Грановскому, жившему в том же домике, в одном из флигелечков. И снимал перед ним шляпу – хотя сам Грановский, даром что профессор, был значительно моложе Боткина-отца.

А Василий Боткин был любим литераторами. Виссарион Белинский так расхваливал своего приятеля: «Он всегда в гармонии и всегда в интересах духа, ко всем внимателен, со всеми ласков, всем интересуется; читает Шекспира, немецкие книги, хлопочет о судьбе и положении книжек „Наблюдателя“ часто больше меня, покупает очерки и драмы Шекспира, по субботам и воскресеньям задает квартеты, в которых участвует собственною персоною, со скрыпкою под подбородком, ездит в театр русский и французский, – словом, живет решительно вне своего конечного Я, в свободном элементе бытия, всегда веселый, ясный, светлый, доступный мысли, чувству, и ежели грустит временами, то все-таки без подавляющего дух страдания».