Генри Стенли - Как я отыскал Ливингстона

Военный совет кончился, затем принесли большое блюдо с рисом и кэрри, которые были изобильно приправлены миндалем, лимонами, виноградом и коринкой, и мы, занявшись этим царственным угощением, в минуту забыли весь наш воинственный пыл. Мне, как не магометанину, подали отдельное блюдо с тем же кушаньем, с прибавкой жареных цыплят, пирогов, сладкого хлеба, плодов, мороженного из шербета и лимонада, мускатных засахаренных орехов, изюма, слив и орехов. Камисc бин Абдулах доказал вполне, что воинственная душа соединяется у него с развитым вкусом, приобретенным под тенью маньифер во владениях его отца на острове Занзибаре.

Насытившись этими роскошными лакомствами, я отправился в сопровождении нескольких арабов в другие тембы Таборы. Когда я пришел к Муссуд бин Абдулаху, он показал мне место, на котором когда-то стоял дом Буртона и Спика, теперь срытый до основания и замененный другим. Дом Снея бин Амера не существовал более, на его месте возвышалась элегантная модная темба Унианиембэ, с высокой, изукрашенной резьбой дверью, медными звонками, большими, просторными комнатами — одним словом, дом предназначаемый в одно и то же время и для защиты, и для комфортабельной жизни.

Самый лучший дом в Унианиембэ принадлежал Амраму бин Муссуду, заплатившему за него 60 фразилахов слоновой кости, больше 3000. Очень хорошие дома могут быть приобретены за 20 или 30 фразилахов слоновой кости. Дом Амрама называется «Ту Зис» — «Бахерейн». Он сто футов длины и двадцать высоты, стены толщиною в четыре фута и чисто выштукатурены известкой. Большая дверь чудо резной работы, предмет восхищения столяров Унианиембэ. Каждая свая также изукрашена красивыми рисунками. Перед фасадом дома посажены гранатовые деревья, которые принялись здесь не хуже чем на туземной почве. Колодезь, по образцу устраиваемых на Ниле, доставлял воду для поливания садов.

К вечеру мы вернулись назад в нашу прелестную тембе, в Квигару, очень довольные всем, что видели в Таборе. Мои люди гнали пару быков и несли три мешка рису самой лучшей породы, дары гостеприимного Камисса бин Абдулаха.

В Унианиембэ я нашел караван Ливингстона, который, как помнят читатели, был в большом страхе, услышав что идет Кирк, английский балиуц. Все караваны должны были остановиться в Унианиембэ вследствие начинающейся войны, и я старался внушить Саид бин Салиму, что будет гораздо лучше, если люди Ливингстона перейдут в мою палатку, и я буду смотреть за имуществом белого человека. В сущности доктор Кирк никогда не просил и не уполномочивал меня заботиться об имуществе Ливингстона, так что я не имел никакого права вмешиваться в распоряжения начальника каравана. К счастью, Саид бин Салим согласился со мною, и люди и имущество перешли в мою тембе.

Однажды Асмани, сделавшийся начальником каравана Ливингстона, после того как прежний умер два или три дня тому назад от оспы, принес мне из палатки на веранду, где я писал, пакет писем, на котором в моему величайшему удивлению я прочел:

Доктору Ливингстону.

Уджиджи,

1-го ноября, 1870.

Застрахованные письма. Ясно, как божий день, что письма были отправлены в число, обозначенное на конверте. От 1-го ноября до 10-го февраля 1871 года, 100 дней в Багамойо! Несчастный караван из тридцати трех человек простоял 100 дней в Багамойо в 25 милях от Занзибара? Бедный Ливингстон! Кто знает, сколько он выстрадал, поджидая этих писем, которые продержали так долго вблизи от английского консульства, и Бог знает сколько времени продержат еще здесь, в Унианиембэ. Караван пришел в Унианиембэ около половины мая, в конце мая началось первое волнение. Придя сюда в середине марта или даже в середине апреля, он мог бы без помехи добраться до Уджиджи.

— Когда вы видели в последний раз доктора Кирка? — спросил я Асиани.

— За пять или шесть недель до Рамадана.

— Когда вы получили этот пакет писем?

— За день до моего отъезда из Занзибара в Багамойо.

— Не видали ли вы его в Багамойо, когда он охотился в окрестностях Кингани?

— Нет, мы услышали, что он идет, и отправились. Мы слышали, что он там был. На расстоянии двух дней от Кикоки мы остановились на неделю, чтоб подождать четырех человек из нашей партии, которые еще не вышли из Багамойо.

7-го июля в 2 часа пополудни я сидел по обыкновению на бурзани; усталость, томление и какое-то оцепенение охватили меня; я не спал, но вместе с тем был и не в силах пошевельнуться. Только мозг мой деятельно работал: вся моя прошлая жизнь проходила передо мною; вспоминая что-нибудь серьезное, я становился серьезным, печальное — грустным, веселое — я громко смеялся. Воспоминания о борьбе и тяжелых испытаниях моей молодой жизни толпились в моем уме; события из лет детства, юности, зрелости, опасности, путешествия, радости, горести, любовь, ненависть, дружба и неприязнь, все припомнилось мне. Мой ум следовал за разнообразными и быстрыми переменами моей жизни; он чертил длинную, запутанную и извилистую линию пути, пройденного мною.

Самым приятным воспоминанием было для меня воспоминание о благородном верном человеке, называвшем меня своим сыном. О моей жизни в больших лесах Арканзаса и Миссури я сохранил самое живое впечатление. Дни, полные поэзии я провел под тенью плакучих из на берегах Уамита; новая прогалина, крепостца, наш верный черный слуга, красный зверь и славная жизнь припомнились мне. Я вспомнил также, как придя жить к берегу Миссисипи, я проплыл вниз по реке сотни миль в братской дружбе с суровыми гигантами лодочниками Миссисипи, и как старый дорогой человек приветствовал меня точно из могилы. Я вспомнил боевые поля Америки и бурные сцены лагерной жизни, я вспомнил также золотые мины, широкие равнины, индийские советы и приключения в новых западных странах. Я вспомнил, какой удар нанес мне после моего возвращения из варварских стран слух о несчастии, постигшем дорогого человека, которого я называл своим отцом, и тяжелую, трудовую жизнь, последовавшую за этим. Но довольно, что это?

Боже мой! Сегодня не 21-е ли июля. Да, Шау сказал мне, когда я пришел в сознание после страшной бывшей у меня горячки, что сегодня 21-е июля; на самом деле было 14-е июля, но я не заметил, что перескочил неделю с самой встречи с караваном Ливингстона. Мы рассматривали вдвоем «Морской Альманах», который я привез с собой и нашли, что доктор ошибся в счете на три недели, а я к величайшему моему удивлению на целую неделю. Ошибка произошла оттого, что мне сказали, будто я был болен две недели; я пришел в сознание в пятницу, Шау и люди были вполне убеждены, что я лежал две недели, и вследствие этого я отметил в журнале 21-е июля. Шау сбился в счете, потому что лихорадка совершенно затемнила ему память и рассудок. За мной ухаживал Селим, сообразуясь с подробной писанной инструкцией, данной ему на случай такого несчастия; я усердно бился с ним, пока он не запомнил употребление каждого лекарства в аптечке. Он рассказал мне потом, что поил меня чаем с небольшим количеством водки, Шау кормил меня три или четыре раза саговой кашицей. Однако, десять дней спустя после первого дня болезни я был снова совершенно здоров, и стал ухаживать и лечить Шау, заболевшего в свою очередь. 22 июля Шау выздоровел, но захворал Селим, мучившийся четыре дня в сильном бреду; наконец, 28-го мы все выздоровели и повеселели в ожидании скорого развлечения в виде похода против Мирамбо.