Вячеслав Гончаров - На суше и на море 1987

Иван Васильевич проголосовал проходившему мимо самосвалу, и мы залезли в кабину.

— Сейчас, пожалуй, в контору наведаемся. Потом, если с транспортом повезет, на делянку смотаемся — посмотрите, как лес добывают, — размышлял он вслух. — Новую ТЭЦ видели, что на берегу? Обязательно сходим! И на стройплощадку заглянем — это само собой… Поселок у нас здоровущий, только на один фонарь меньше, чем в Москве… А вечерком у омута посидим, может, на уху что попадется. Вы как — не возражаете?..

Глубоко зарываясь носом, дрожа корпусом, катер двигался вдоль правого берега, распахивая одну излучину за другой. Река была звонкой и бесконечно разнообразной: она то лавировала среди глухих синих лесов, то выводила на редкие пожни с тихими озерцами и копешками сена, выстреливала древними, похожими на лохматых леших лиственницами, обнажалась кирпично-красными береговыми отвесами. Из дымчатого полумрака зарослей тянуло терпким запахом прелого листа, влажным мхом, горько-сладкой черемухой.

Но вдруг берега расступались, и сквозь зубчатую стену деревьев открывались холмы и пригорки с зеленеющим ячменем. И на каждом пригорке — деревенька. Окруженная кольцом изгородей и пряслами, она приглашала к себе черными баньками и амбарами на «курьих ножках», заманивала узкими тропками и вертикальными дымами, бившими из печных труб.

Такое впечатление, что поставили деревеньки специально для того, чтобы приветливо встречать всех «плавающих и путешествующих». Они словно втянуты в движение реки и составляют вместе с ней одно неразрывное целое. Убери с дороги эту стайку амбаров, эту дивную деревянную хоромину с коньком-охлупнем — речной пейзаж омертвеет, заглохнет, и мы лишимся чего-то вечно дорогого, непреходящего. Легко себе представить обессиленного, облепленного прожорливым комарьем путешественника, который долго плывет на лодке, окруженный дремучими лесами, покорно следуя всем речным извивам и поворотам. Но душа его упрямо стремится вперед, к человеческому жилью. И когда сквозь расступившиеся заросли вдруг покажется на взгорье двускатная крыша, за ней колодец-«журавль» и пылящее за околицей стадо, только тогда он почувствует, сколь велика его радость и какова сила притяжения у этой неказистой на вид деревеньки. Пейзаж без человеческого присутствия не может надолго владеть душой путешественника. Увидел дымок над крышей, услышал скрип колодца — и словно выпрямился, взбодрился. Остро волнуют звуки и запахи жилья!

Не забуду, как я однажды побывал в брошенной пинежской деревушке. Самое интересное, что люди покинули эти дома совсем недавно и даже не успели вывезти с собой остатки мебели и домашнего скарба. Так, в одной избе я нашел связку вполне приличных одеял, мотки овечьей шерсти, самовар, подвешенный к потолку мешочек сахарного песка, а во дворе — длинный штабель наколотых дров. В застекленном шкафчике хранились даже сервизные чашки и пузатый заварной чайник с оранжевыми розами по бокам.

Должно быть, не один век смиренно и тихо жила себе эта лесная деревенька-невеличка, распахивала поля, ставила стога, копила детей. А теперь вот разметало ее вихрем на все четыре стороны!.. Особенно, что поразило меня, — прирожденное умение старых мастеров-древоделов использовать рельеф местности, умение привязать ее «пейзажные возможности» к общему архитектурному замыслу. Причем замысел этот осуществлялся не на бумаге, а прямо на земле, без черновиков и уточнений. Неграмотный, но ушлый на выдумку архангельский мужик углядел, кажется, все складки местности и особенности климата — розу ветров, направление поверхностного стока, как поднимаются пары от реки, на какой глубине залегают грунтовые воды. Бессистемная на первый взгляд застройка была глубоко продуманной в практическом отношении. Кузница, например, стояла на отшибе, загороженная от жилья стеной осинника, чтобы глохли в нем удары металла о металл и запахи угольной пыли. Видно, борьбу с шумом и грязным воздухом пинежские крестьяне начали задолго до нынешней кампании. Точно так же они поступили с баньками, расположив их уступами, одна над другой, на крутом берегу Пинеги, подальше от домов, но поближе к воде…

— Ну что, друг сердечный? — раздался вдруг чужой голос. — Приворачивай, беседовать будем.

Я резко обернулся. На высоком крыльце ближней избы, на самодельном жернове сидел небритый человек в телогрейке и чинил рыбацкую сеть. Из-под его мохнатых бровей располагающе синели глаза.

— Аким Паромов, — запросто представился мужчина и встал. Здоровался он церемонно и основательно, несколько раз с силой встряхнул мою ладонь, словно изучая по рукопожатию, что я за человек. — Случайно, не искусствовед будете?

— А почему вы так решили? — заинтересовался я. — Может быть, просто турист…

— Нет, не турист, — с ходу определил Паромов. — Видом, простите, не вышли… Я почему вас сразу-то не окликнул? — спросил он, заглядывая мне в глаза. — Проверить вас хотел, думал, грешным делом, вы жилье наше ломать станете или еще что учудите. Туристы — они ведь, сатаноиды, костры в домах запаливают, банки-бутылки кругом разбрасывают, сараи на дрова разбирают. Пойдем, я вас чаем напою…

Он привел меня в чистую, натопленную горницу, налил из термоса кипятка.

— Здесь и ночевать будете, — решил за меня Аким Паромов. — Раздевайтесь, разоболочайтесь, сейчас картошки начистим, консервы откроем. Отогреем, развеселим душу.

Пораженный неслыханным гостеприимством, я сидел на пуховой перине, обложившись подушками, и старался выведать у собеседника, что это за деревня такая странная…

— А ничего странного и нет, — охотно объяснил Паромов. — Сезонное поселение — и все тут. Как сенокос начнется, так люди и повалят. Народу, как в Китае, соберется! Каждый год так. Травы здесь больно богатые, пахучие… А так большую часть года дома пустуют…

— И зимой тоже? — допытывался я.

— Зимой тоже иногда захаживаем, — улыбался Аким. Медное лицо его с капельками пота на лбу выражало усталое довольство и благодушие. — Зимой-то мы все охотники. Чаи гоняем, радио слушаем, с собаками разговариваем. А надоест в одиночку, встал на лыжи — и домой. Просекой тут всего двенадцать километров до дому-то, а рекой так больше будет, все двадцать набежит…

— И здесь всегда так жили — сезонно?

— Нет! — сказал Аким. — Оседлая была деревнюшка, с колхозом, натуральное хозяйство вели. Много здесь скота держали. А потом поразъехались все: кто в леспромхозе робит, кто в отделении совхозов, а кто и в город подался. Но деревнюшку в обиду не даем. Я вот давече крышу в избе перекрыл. Пойдем-ка покажу…

Чего только не было в этой хоромине! Под одной крышей располагались изба-зимовка, изба-летница, проходной заулок — чулан, светелка, поветь, подполы, клети, кладовки — в два этажа дом! Переходя из одного помещения в другое, я невольно думал: а не придется ли нам в будущем разгадывать секреты русских плотников? Передо мной была постройка, вобравшая в себя многовековой строительный опыт. Ведь суровый климат вынуждал крестьянина строить так, чтобы в холодное время можно было работать, не выходя из дома. Все было под боком, под одной крышей — и слесарная мастерская, и загоны для скота, и огромная, как клубный зал, поветь с запасом сена на всю зиму. Когда-то здесь, на повети, сушились веники, хранились жернова для помола муки, ткацкий станок, плуг с бороной, старенький сепаратор, прялки. Здесь же хозяева делали грабли, направляли косы, сбивали масло, плели корзины, рыбацкие сети, мыли, красили и сушили шерсть. А внизу, под двойным полом, находились хлевы и стойки для скота, и через специальное отверстие сено сбрасывали овцам, коровам или лошади кому сколько требовалось. Не дом, а маленькое предприятие по производству мяса, шерсти и молока!