Сергей Сергель - На золотых приисках

В этот вечер он очень промок, озяб и устал. Переодеться ему не во что, и он греется у огня, как есть, продолжая ворчать и жаловаться на условия жизни.

Старик ворчал, ворчал и, наконец, лег на траву у огня, сжался и заснул, не успев обсохнуть.

Что-то снится тебе, старина? Не давно ли покинутый родной край? Или и во сне ты ворочаешь заступом гальку в ледяной воде? Последнее, пожалуй, вероятнее — по стариковскому телу пробегает холодная дрожь, ежится спящий в комочек.

Набрасываю на него непромоканец — не помогает, земля холодна.

Вода в ведре закипела. Бросаю в лее горсть кирпичного чая и бужу Неймана. Поднимается с трудом, дрожит. Становится около огня сгорбленный, согнувшийся, с бессильно висящими впереди худыми руками. Мокрая рубаха прилипла к телу.

Горячий чай с сахаром приободрил старика, оборвал дрожь.

— Отчего бы вам, Нейман, не вернуться на родину? Ведь у вас там кто-нибудь остался?

— На родину мне нельзя вернуться.

— Почему?

— Там не станут возиться со всяким человеком. Это здесь, в Сибири, все равно, кто бы ты ни был, хотя бы убил сто человек — лишь бы был работник. У нас народ обходительный.

— Хороша обходительность, — возражаю я, — не хотят принять когда-то в чем-то провинившегося старика.

— Нет, я там никому не нужен, — повторил Нейман,— уж помру здесь, как дикий зверь.

* * *

Как ни трудна эта жизнь в тайге, все же она бледнеет пород прошлым приисковой жизни, о котором часто рассказывают в тайге.

Крепостного права в Сибири не было, но режим на приисках по своей суровости не уступал, пожалуй, и крепостному праву.

Наем рабочих производился осенью на один год, с 1 октября по 1 октября. Нанявшемуся давался задаток (до 100 рублей), который, обыкновенно, пропивался вместе с последней одеждой. Почти голыми являлись рабочие к условленному сроку на сборный двор, откуда уже никого не выпускали.

Двор окружался казаками.

Партия под конвоем отводилась на прииски, где рабочие поступали в полное распоряжение администрации.

Здесь рабочих изнуряли тяжелыми уроками, отнимавшими у них иногда 16 — 17 часов. Бывали случаи, что рабочие но успевали за день выполнить урок и не уходили па ночь в казарму, а пересыпали час — другой в забое, где-нибудь в сырой шахте или штольне.

Поело такого отдыха слова брались за работу, чтобы избежать «конюховской», на которой жестоко секли розгами.

Иногда эта жизнь становилась не вмоготу, и тот или иной рабочий убегал в тайгу, случалось, даже зимою. Тогда на беглеца устраивалась охота со специально обученными собаками, приводившая несчастного к той же конюшне, если только его не выручала смерть от холода и голода.

Известна особенность человеческой памяти сохранять из прошлого преимущественно приятные воспоминания и не очень держаться за плохие. Может-быть, этим объясняется сожаление о минувшем, высказываемое иногда стариками. Дело в том, что раньше рабочий имел право на некоторую часть «подъемного» золота, т.-е. находимого рабочим в забое в виде самородков. Это право питало в рабочем надежду на неожиданное счастье, в некоторых же случаях, действительно, делало его обладателем крупной суммы. С нею такой счастливец отправлялся в одно из тех сел, про которые иные сибиряки с гордостью говаривали — «вот у нас так село — пять кабаков, две церкви!». Здесь бралось вознаграждение за все вчерашнее рабство и притом со всею необузданностью темного, детски наивного человека. Широкая и длинная улица сибирского села выстилалась кумачом, и по нему приискатель катался на тройке, швыряя в народ пригоршни медяков.

Поело катания заезжал с подругою в магазин. Из магазина выбегал торговец — чего молодцу угодно?

— Давай конец!

Бежит купец в лавку, хватает алую кипу, разматывает конец, бегом подносит его гуляке.

— Бери! — кивает румяной подруге.

Хватается конец, тройка срывается с места и несется по селу, гремя колокольчиком и бубенцами. За тройкой алыми волнами ходит разматывающаяся кипа.

Так вознаграждали себя «счастливцы» за все несчастна. Через несколько недель золото оказывалось в карманах кабатчиков и торговцев, и удачник снова тянулся в тайгу на каторжный труд и на поиски нового счастья.

* * *

Когда был срыт обширный пласт, и остатки его в виде обогащенных проработкой песков растянулись полоской по канаве смыва, приступили к окончательной пробивке их на бутаре. Бутару поставили здесь же, у песков.

Промывки велась, как всегда, с большим напряжением. Сначала пески накладывались в колоду прямо заступами с места, но через два —три часа около бутары все было пробито, и далее материал подавался по выкатам на тачках. Кто шел с тачкой шагом, кто почти бежал, и пески непрерывно валились в колоду, не давая минуты перевести дух.

Под вечер, уже в сумерках, когда выкатывались последние тачки, парень Митька, труском кативший свою тачку, вдруг выпустил ее из рук. Тачка свалилась на бок, и сам Митька, словно мешок, осел на узкий выкат. Голова легла на колени, руки повисли, как плети.

Бросил гребок, с другими подбежал к нему.

— Что с тобой, товарищ?

У Митьки на лбу выступила испарина, глаза остеклились.

— Ослаб, братцы...

— Давай, иди на стан, — распоряжается Адрианов.

Митька пробует двинуться и снова оседает на выкат.

Никита с чахоточным Василием берут Митьку под мышки и ведут на стан. Обмякшие руки парня бессильно лежат на плечах ведущих его, голова болтается на груди.

— Такого молодого нельзя на эту работу ставить,— негодует Нейман.

— А я разве знаю силы каждого, трудно — не берись, — оправдывается Адрианов, начиная съемку золота.

В глубоком молчании следят рабочие за тем, как Адрианов очищает колоду и бутару от песка, как мало-по-малу в разных местах показываются тускло желтеющие золотинки. Вот они сгребаются в одну кучку и переправляются на черпачек. На глаз золотников двадцать есть. Теперь остается выбрать из ямок и щелей более мелкое золото. Адрианов выливает из бутылочки в колоду и бутару струю ртути. Растекаясь она растворяет в себе оставшееся золото, давая творожистую амальгаму. Амальгама снимается на исачек и нагревается на огне. Ртуть испаряется, и остается золото.

Всего получилось золотников двадцать пять.

Это был сбор не блестящий, но и не плохой. С ним можно было и стоило работать.

Петр Иванович повеселел. Внутреннее напряжение, которое владело им последние дни, разрешилось благоприятно. Разошлись на лице какие-то морщинки, в глазах загорелись жизнь и надежда.

— Неужели это начало конца моих мытарств? Даже не верится...

— Теперь так даже, пожалуй, хорошо, что пришлось столь перетерпеть всего, — говорю я Петру Ивановичу,— благополучие, доставшееся даром, не чувствуется и не ценится.