Владимир Дружинин - Без переводчика

Впоследствии, став скульптором, Мештрович высек фигуры витязей, но мечту его жизни — создать памятник павшим на Косовом поле — осуществить не удалось. Влюбленный в красоту нагого тела, Мештрович не одевал своих юнаков. Мускулы их выпирают резко, от изваяний веет первобытной грубой силой. Сильными ударами он словно вырубал богатырей из скалы.

Он же создал и «Девушку с лютней», украшающую столичный парк. Впрочем, Мештрович никогда не стремился украшать. Как-то не вяжется с ним это слово… Смотришь на скульптуру и раздумываешь: радуется девушка, перебирая струны, или грустит? Ведь, пожалуй, ее мелодия — это та же песня о Косовом поле, торжественная песня о подвиге. Не чудо ли это? Черты лица, чем-то напоминающие иконный лик, лишь намечены, вся фигура схематична, резец как будто не нанес психологических деталей. И все-таки камень поет!

Однако Мештрович всегда мечтал о монументах, о героических ансамблях, он по духу своему был сказителем, перелагавшим национальный эпос на язык скульптуры. Но, увы, из всех замыслов этого рода в королевской Югославии был осуществлен только один — сооружен знакомый нам памятник на горе Авала.

Мештрович мало жил на родине. Он пытался работать за границей. Но там его охватывала тоска. Он был слишком связан со своей страной — с ее скалами, с легендами, с ее храбрым и гордым народом.

Перед войной он обосновался было в Белграде, а в начале войны скульптора-патриота арестовала фашистская охранка. Вырвавшись на свободу, он уехал в Италию, затем в Соединенные Штаты, где ему предложили место профессора. Из Югославии к нему приходили вести, искаженные враждебной пропагандой. В империи доллара цепко держали прославленного скульптора, козыряли его именем. Между ним и народом Югославии встали и церковники. Мештрович порывался вернуться, но добирался не дальше Рима. Слуги Ватикана его запугивали, заклинали не верить безбожникам, «красным».

Перед смертью он все же увидел родину. Это было счастливое, но запоздалое свидание.

Мештрович завещал все свои скульптуры социалистической Югославии. Сейчас в Сплите открыт музей имени великого скульптора.

…Захватывающий дух простор открывается с Авалы. Позади, на севере, предместья Белграда. Впереди, на юге, холмистая Шумадия, некогда страна лесов, беспощадно истребленных былыми хозяевами страны. Народ-пая власть насаждает новые леса. Вот они, коврики из свежей зелени, вклинившиеся в поля. Вдали, на туманном горизонте, если мне не изменяет зрение, темнеют горные цепи. Где-то там, на юге, далеко отсюда, в Черногории, стоит гора Ловчен, увенчанная гигантским памятником Петру Негошу — поэту, борцу за независимость, другу России.

Эта скульптура тоже работа Мештровича, очарован-, ного каменотеса, создавшего поэму о героях.

Я еще утром заприметил на теплоходе нового пассажира — коренастого, в клетчатой ковбойке и в шортах из искусственной кожи, открывавших мускулистые, волосатые ноги.

Почти все время он проводил на палубе, говорил мало, больше слушал других и смотрел на берег. Когда турист югослав, выразительно жестикулируя, расхваливал жгучий рыбный паприкаш, пассажир в шортах лишь слегка кивнул и сдержанно улыбнулся, чуть шевельнув жесткими кустиками черных усов. Видно было, что он понимает речь югослава и что он тоже южанин, но другого, менее экспансивного склада.

Слева проплыл румынский город Турну-Северин. Маленькие домики с палисадничками, словно засунутые в букеты роз, пионов и мальв, хороводом охватили крупные белые кубы новых кварталов. Пассажир проводил взглядом каменный столб, торчащий на холмике, — остаток Траянова моста, первого моста через Дунай, сооруженного два тысячелетия назад. Потом внимание пассажира привлек порт: нарядные, в гирляндах лозунгов новенькие причалы, чаща мачт и долговязых кранов.

— Ваш, — произнес он коротко, показав мне буксир под советским флагом, энергично замахал и взглядом попросил меня сделать то же.

Справа еще тянулся югославский берег, более гористый. Постелено горы отодвигались, тонули в дымке, а к воде подступала слегка волнистая, почти плоская суша. Местами правый берег как будто подражал румынской стороне, силился стать широкой равниной. Однако горы уходили недалеко, они точно грозили снова сдавить Дунай.

Вскоре вереница гор вошла в Болгарию, и тут я почувствовал, что пассажир в коричневых шортах у себя дома. Он барабанил пальцами по перилам, темные глаза его блестели.

— Стара Планинá, — проговорил он быстро с сильным ударением на последнем «а».

Хребет Стара Планина — самая крупная горная цепь в Болгарии — скорее угадывался теперь, чем виднелся. Но болгарин весь так напрягся, словно его крепкие ноги горца уже ступали по привычной тропе, парящей над пропастью.

Он назвал село, в котором родился.

— Борческо село, — прибавил он вскользь.

Он не пытался как-нибудь выделить свое село среди прочих: ведь все они «борческие». Прадед Николы Георгиева был в отряде гайдуков, низвергавшихся с круч на турок. Дед помогал русским войскам, освобождавшим Болгарию от турецкого ига. Отец по призыву Георгия Димитрова выступил против царя-фашиста… Словом, обычная родословная простого болгарина, да еще с Стара Планины.

А сам Никола?

Тут уж ответ приходится буквально вытягивать. Да, в юности партизанил. Э, что тут особенного! Да, участвовал в боях, как и другие.

Единственное, чем он позволяет себе гордиться, — это учебой в Советском Союзе. Он инженер-железнодорожник, окончил институт в Ленинграде. Теперь работает в Софии.

Разумеется, он каждую субботу отправляется в горы. Берет с собой одеяло и ночует там прямо под звездами.

— Без этого мне нельзя, понимаете… Засохнешь в кабинете, бюрократом станешь…

Он тихо смеется. У него прекрасные белые зубы.

На болгарском берегу показывается Лом — желто-серый городок, дышащий домовитостью и опрятностью. Пора в каюту собирать вещи.

Георгиев едет дальше — до Русе, а я решил сойти в Ломе, съездить в Софию. Я еще застану вечерний поезд.

Георгиев вздыхает. Если бы не дела, поехал бы вместе со мной в Софию, показал бы мне все.

— Вы где там будете? — спохватывается он. — Наверно, в отеле «Балкан»?

— Наверно.

— Добро. В воскресенье я за вами зайду. Вместе на Витошу! Договорились?

— Да.

— Отлично!

Он смеется. Я крепко жму ему руку. Я очень благодарен Николе Георгиеву. Он ввел меня в Болгарию.

Я просыпаюсь в гостинице.

Хорошо открыть глаза в солнечной, стерильно чистой комнате, вскочить, пройти по ковру, глянуть из окна на город, еще почти незнакомый тебе, но уже вызывающий в душе теплое чувство.