Владимир Дружинин - Без переводчика

— Вот и все, — заканчивает мадам Кольпэн. — Никакого жалованья.

Уже темнеет. Мадам Кольпэн ведет меня к памятнику Гретри. Падает снег. Он ложится на верха автомашин, заполнивших узкую центральную улицу почти сплошь. Их поток становится белым, контрастно белым в сумрачном городе.

Длинный, с позументом сюртук Гретри опушен мокрым снегом. Чуть наклонив голову в буклях, композитор приподнял руку, отбивая такт. Сердце его замуровано в кладке постамента. Оттуда, через маленькое оконце, льется красноватый свет.

Я не вижу ни огней рекламы, ни лучей от автомобильных фар, я вижу только, как пылает сердце Гретри.

Мысленно я еще не простился с домом на тихой улочке за Маасом. Как хорошо, что на свете есть люди, чьи сердца всегда светят другим!

Спор разгорелся интересный и горячий. Аргументы были под рукой, точнее, их можно было брать со стен. Спорили мы в галерее живописи, у картин современных художников. Спорили о прекрасном…

Трудно было бы, пожалуй, найти лучшее место для спора! ведь льежское собрание новой и новейшей живописи считается после музеев Парижа самым крупным в Западной Европе.

Я пришел сюда с группой наших писателей. Нас встретил Поль Ренотт — художник, профессор Льежской академии. Он приехал специально для того, чтобы поговорить с нами и показать нам свои работы.

Это живой, энергичный человек средних лет. Он относится к нам с дружеским интересом. Ренотт — член Общества Бельгия — СССР.

По залам он водит нас как хозяин: ведь многие экспозиции — дело его рук. Он разыскивал, приобретал картины для галереи, не раз реставрировал полотна, пострадавшие во время войны.

Его собственные картины стояли, прислоненные к стене. Их еще не успели повесить. Это были его самые последние работы.

Ренотт повернул одну картину к нам, повернул с трудом, так как это было не полотно, а квадратный лист металла.

— Я ищу новые способы изображения, — сказал художник. — Все меняется, не правда ли? И живопись тоже…

На тусклый металл набросаны перистые мазки — рыжеватые, серебристые, почти белые. Узор в декоративном отношении интересный, но…

Первым нарушил молчание самый неразговорчивый из нас, эстонец Ааду Хинт.

— Что это такое? — спросил он прямо.

— Абстракция, — сказал Ренотт. — Видите ли, я применил совершенно новую технику. На поверхность металла накладываются синтетические краски, а также аппликации, то есть тонкие срезы других металлов. Затем картина обжигается в печи, подобно тому как поступают с изделиями из керамики.

Он проговорил все это очень деловито, тоном инженера, объясняющего рабочий чертеж.

— Все-таки что это такое? — настойчиво повторил Ааду Хинт.

— Я могу вам сказать, но зрителям это знать, конечно, не обязательно, — сказал Ренотт. — Это симфония Вагнера.

Симфония?! Этого никто из нас не ожидал. Мне вспомнился Театр граммзаписи в Праге. Там концерты пробовали сопровождать игрой красок на экране.

Мы добросовестно старались найти в картине Ренот-та хоть что-нибудь общее по настроению с музыкой Вагнера, такой сложной и сдержанной. Но тщетно. Не ясно, причем тут Вагнер?

— Название можете подобрать сами, — сказал вдруг Ренотт. — Разве в этом дело? Каждый видит то, что ему представляется. Бывает, вас привлечет даже трещина в стене или пятно.

Вот тут и разгорелся спор. Что же, пятно, комок грязи могут заменить картину? Тогда, выходит, можно обойтись без художника. В сущности художник как активная, мыслящая, чувствующая личность перестает существовать. Нам обидно за Ренотта. Человек даровитый, труженик, наш друг — и вдруг так упорно зачеркивает самого себя!

Ренотт возражает. Недавно льежский комсомол обратился к нему с просьбой написать плакат, призывающий к единению с борющейся Африкой. Ренотта тронуло доверие молодежи, увлекла тема…

Он достает из портфеля репродукцию плаката и показывает нам: на ней две обнявшиеся фигуры. Изображены они в символической манере, но все-таки их видишь, эти сплетенные фигуры, образовавшие как бы одно тело.

Да, появились цель, идея — и творчество художника вырвалось из мертвящего плена, из безликого ничто. Так бывает всегда, когда художник чувствует необходимость сказать современникам что-то значительное.

Мы вошли в зал абстрактной живописи. Преобладающие тона на картинах серые, мертвенные. Лишь кое-где заметишь ловкий цветовой трюк или интересное сочетание геометрических форм. Но и только!

Испытываешь облегчение, когда покидаешь мрачную территорию абстракции. Лишь за ее пределами видишь подлинное, живое разнообразие.

Много картин художников-импрессионистов. Тут и наш знакомый сдержанный Пермеке, и чуткий к людским невзгодам Ван де Вестин. Я вспомнил его замечательных «Бродяг». Они присели отдохнуть у железной дороги. У меня до сих пор перед глазами их натруженные, усталые, подчеркнуто огромные ноги.

Здесь я увидел его «Слепого скрипача». Картина производит потрясающее впечатление, хотя лица человека не видно: он стоит вполоборота к зрителю, повернувшись к окну, из которого, может быть, бросят подаяние.

Современного художника Лерманса я знал по его «Буре» — пейзажу, полному трагизма и суровости. Те же резкие контрасты света и тени, та же монументальность, весомость изображаемого в картине Лерманса «Беженцы». По чужой голой дороге бредут люди, гонимые войной.

Многие картины спорят между собой: истинная живопись протестует против примитивной фотографии и приторного украшательства.

На картинах современных бельгийцев видишь, как своеобразно претворяются традиции фламандской классики: ее лаконизм, горячая человечность и жизнелюбие. Отречься от нее — значит отказаться от своей родины, от своего национального характера.

В газетах, по радио, в парламентских дебатах Льеж чаще всего называют беспокойным.

Откуда у него такой характер — понять нетрудно.

Льеж — крупнейший промышленный центр.

— Вам повезло, мсье, — сказал мне швейцар гостиницы, — Вы приехали в спокойное время. Видите, свет не выключили, трамваи и автобусы ходят, магазины все открыты, — значит, никто не бастует…

Больше всего в районе Льежа угольщиков и металлистов, а это самые организованные и энергичные отряды рабочего класса. Но не всегда они выступают вместе. Нынче фаворитка конъюнктуры — сталь, и, следовательно, металлистам жить стало полегче. Недавно пущен большой металлургический комбинат в Шертале. Он рекламируется как шедевр бельгийской техники. У литейщиков, у машиностроителей сейчас есть работа, к тому же они отвоевали себе прибавку к зарплате.

Совсем другое положение на шахтах. Даже нынешнее улучшение конъюнктуры не поправило здоровье бельгийской угольной промышленности. Уже много лет, как она тяжело больна.