Вольфганг Акунов - Война за пряности. Жизнь и деяния Афонсу Албукерки, рыцаря Ордена Сантьягу

Все, как один, современники, подчеркивают общительность генерал-капитана и его умение разговаривать с людьми. Для каждого он находил подходящие слова, и мог, если ему было того нужно, всецело завладеть вниманием собеседника. Среди соотечественников, служивших под началом дома Афонсу в Индии, были как его лютые ненавистники (вроде Антониу ди Реала), так и преданные сторонники (вроде Перу д’Алпойма), готовые отдать за своего любимого начальника последнюю каплю крови. Вот только равнодушным к нему, судя по всему, никто не оставался.

Отношение же туземных жителей Гоа к дому Афонсу было единодушно и однозначно положительным. Они почитали и любили своего завоевателя, правившего ими справедливо, заботившегося об их благосостоянии, помогавшего им в нужде и не позволявшего другим португальцем угнетать своих темнокожих «детей». К тому же этот беспощадный и свирепый воин, не имевший, в силу орденского обета, собственной семьи, любил детей. Когда корабль «Флор ди ла Мар» потерпел крушение на обратном пути из Малакки, за руку Албукерки в смертельном страхе уцепилась маленькая девочка-малайка, дочка одного из пленников. По тогдашним понятиям и правилам пленники любого пола и возраста считались частью военной добычи, распределялись среди победителей для последующей продажи в рабство, если же корабль терпел бедствие — выбрасывались за борт, вместе с прочим балластом, либо, если команда покидала тонущее судно — оставлялись на произвол судьбы. Албукерки же взял маленькую девочку на руки и спас ее, ставшую его единственным личным приобретением в результате Малаккской экспедиции.

В Гоа он повелел собрать всех осиротевших и брошенных малышей, в том числе — немало детей погибших португальцев, и учредил, выражаясь современным языком, благотворительный фонд для их содержания и воспитания. В сиротском доме дети получали одежду и питание, по мере взросления учились чтению, письму и различным ремеслам, чтобы в дальнейшем самим заботиться о себе. В этот детский фонд регулярно поступали, в качестве денежных взносов, средства, уплачиваемые оштрафованными преступниками, а также определенные проценты от средств, вырученных при распродаже «призов» (то есть — захваченных неприятельских кораблей и найденных на них товаров).

Вот так Гоа, стараниями старого рыцаря Ордена Сантьягу, постепенно превращался в хорошо организованную, упорядоченную, управляемую надлежащим образом колонию. Албукерки всеми силами старался сделать Гоа — свой «парадиз» — как можно красивее, а жизнь в нем — как можно лучше, «как человек, работающий для улучшения того, что принадлежит ему». Кроме форта и фактории, оружейных палат, товарных складов, конюшен и верфей, в городе имелась школа, просторная больница, красивая церковь и часовня, построить которую Албукерки обетовал Пресвятой Богородице — Звезде Морей — бороздя воды Красного моря.

Перед церковью дом Афонсу распорядился посадить пальмы. Почему-то португальцы считали, что деревья не приживутся, и потому назвали это место «Невозможной Рощей». Но губернатор смущался мрачными прогнозами недоверчивых, косных соратников и современников не больше, чем наш незабвенный

Государь Петр Великий, которому приходилось выслушивать аналогичные зловещие «пророчества» о том, что посаженные им в «парадизе» на Неве деревья не приживутся и что вообще «Петербургу быть пусту». Он продолжал сажать пальмы — и пальмы прижились, стали расти и со временем «невозможная роща» превратилась не только в «возможную рощу», н в настоящий тенистый пальмовый лес. Ибо, воистину, усердие все превозмогает!

«Губернатор вставал с постели рано утром и выезжал верхом, с соломенной шляпой на голове и тростью в руке, к реке, либо совершал конную прогулку вокруг городских стен, после чего знакомился с ходом строительных работ, ибо сам ими руководил. За ним с перьями и чернильницами следовали четыре секретаря, записывавшие его указания, которые он потом подписывал, сидя в седле. Одним из этих четырех секретарей был я, Гашпар Корреа».

Должность секретаря Афонсу Албукерки никак нельзя было назвать синекурой [96], и лишь Корреа, юноша двадцати лет с небольшим, с ярко выраженными способностями к рисованию и обладатель хорошего литературного стиля, находил в краткие часы досуга время записывать то, чему был свидетелем. Вскоре после своего прибытия в Индию в 1512 году он взялся за свой монументальный литературный труд, ставший делом всей его жизни. Именно дому Гашпару все последующие поколения должны быть благодарны за составленное им наилучшее, то есть — самое объективное описание жизни и деяний своего великого современника и соотечественника, а также за портрет дома Афонсу Албукерки.

Корреа, например, не согласен с Брасом ди Албукерки, упоминавшимся в начале этой книги внебрачным сыном дома Афонсу, утверждавшим, что его отец всегда был очень терпелив и никогда не позволял себе терять самообладание. «Он вел себя весьма разумно, за исключением моментов, когда приходил в ярость» — вполне трезво пишет Корреа о своем начальнике, что, однако, нисколько не умаляло его восхищение домом Афонсу. К счастью для окружающих, приступы ярости, охватывавшие генерал-капитана, были всегда и неизменно кратковременными.

С начала сентября и до конца года четырем секретарям практически не представлялось возможности передохнуть. В эти сроки им надлежало составить отчеты, предназначенные для отправки в Лиссабон, и ответить на бесчисленные письма, доставляемые всякий раз очередным «перечным флотом». Поскольку у губернатора днем не находилось на это времени, он вызывал к себе в то время суток, когда другие португальцы, уставшие задень, ложились спать, одного или двух секретарей и диктовал им, среди прочих текстов, те дошедшие до нас и обессмертившие его имя письма-рапорты королю Мануэлу, которые мы цитировали на предыдущих страницах этой книги, содержавшие каждое порой двадцать тысяч слов и более. С каждого экземпляра снималось по четыре копии, все надлежащим образом протоколировалось, так что порой секретари засиживались за работой до утра.

Кроме регулярных отчетов перед королем Мануэлом Счастливым, Албукерки поддерживал обширную переписку с многими королевскими вельможами, членами португальского Государственного совета, королевским казначеем, государственными секретарями, подробнейшим образом извещая их обо всем, что творилось в Индии — как португальской, так и (пока еще) не португальской, чтобы его адресаты были в курсе всех индийских событий и. в случае необходимости, могли помочь королю Португалии дельным советом. И, наконец, он также отвечал на многочисленные письма от частных лиц — отцов семейств, обеспокоенных судьбою своих младших сыновей, отправленных ими «пытать счастья за морем», неся там «бремя белых» (воспетое много позже сэром Редьярдом Киплингом в своих чеканных строфах), и просивших сеньора губернатора при случае приглядеть за их отпрысками — как бы с теми, не дай Бог, чего не вышло, как бы молодые шалопаи невзначай не вляпались в какую-нибудь неприглядную историю: письма от друзей, сообщавших ему новости из Португалии. Многие из этих писем радовали Албукерки, тосковавшего, несмотря на всю увлеченность своим гоаским «парадизом», порой по родине, как и все нормальные люди. Но только не письма, получаемые домом Афонсу от короля Мануэла Счастливого. Восседая на троне в своем солнечном уголке Европы, «Весьма высокий и могущественного Король Португалии и Алгарвиш, Государь Гвинеи и завоеванных земель, мореплавания и торговли Эфиопии, Аравии, Персии и Индии, Ормуза и Гоа и королевства Малакки» нежился в лучах славы, которой был обязан своему верному слуге Албукерки, как луна, сияющая отраженным светом, но сама этого отнюдь не сознающая. Дома Мануэла не особенно интересовало, чем занимаются его соседи — государи «Священной Римской Империи германской нации», Испании, Франции, Англии — дерутся они или мирятся. Хотя его удел в Европе был и очень невелик, зато флотилии под флагом его «маленького, да удаленького» королевства господствовали над десятками тысяч миль моря-океана, и могущественные заморские государи покорно склоняли перед ним свои венчанные главы. Не ломая себе попусту голову над хитросплетениями европейской политики, дом Мануэл самодовольно погружался в чтение регулярно получаемой им индийской почты, лишь время от времени ставя других европейских монархов в известность о том, какими новыми титулами тем отныне следует именовать его, счастливейшего из христианских венценосцев.