Вольфганг Акунов - Война за пряности. Жизнь и деяния Афонсу Албукерки, рыцаря Ордена Сантьягу

Получив инструкции на все случаи жизни, Мигел Феррейра отправился с дипломатической миссией в Тебриз, в сопровождении своего кузена Жуана и персидского посланника, на которого, как утверждают современники событий, Албукерки произвел столь сильное, неизгладимое впечатление, что персидский дипломат даже заказал портрет губернатора Индии, дабы по возвращении показать его шаханшаху.

Тем временем сеньор губернатор сам отправился на дипломатическую встречу на высшем уровне — на «саммит» с самуримом. Переговоры с Каликутом шли вот уже третий год подряд, как говорится, ни шатко, ни валко. «Воз был и ныне там», выражаясь словами нашего любимого баснописца Ивана Андреевича Крылова. Всякий раз, когда дом Афонсу, выведенный из себя безрезультатностью переговоров, прерывал их, самурим спешил заверить взбешенного Албукерки, что его не так поняли, что Каликут искренне заинтересован в мире и дружбе с португальцами. Н, как только генерал-капитан соглашался возобновить прерванные переговоры, самурим вновь начинал проводить свою прежнюю политику пустых обещаний и ничем не подкрепленных заверений. «Он (самурим — В.А.) — самый лживый из людей, рожденных когда-либо на свет женщиной» — утверждал губернатор, чья оценка личности владыки Каликута вполне подтверждается хронистами той эпохи.

Новый каликутский самурим (брат недавно умершего прежнего, лишившегося, по милости маршала Португалии, золотых и серебряных дверей своего загородного дворца — В.А.) еще за пятнадцать лет до своего восшествия на каликутский престол, во времена Вашку да Гамы, перешел на сторону португальцев и с тех пор хранил им верность. Получив, на обратном пути из-под Адена, известие о «персональных изменениях» на каликутском троне, Албукерки с обезоруживающей откровенностью написал королю Мануэлу: «Я убежден, что он (новый самурим — В.А.) отравил своего брата (прежнего самурима — В.А .). Во всех моих письмах я заверял его (будущего нового самурима — В.А .), что, если он это сделает (отравит своего государя и брата — В.А .), мы могли бы заключить с ним мир».

Прямой призыв к братоубийству (находившийся, кстати говоря, в прямом противоречии с содержавшемся в другом докладе Албукерки дому Мануэлу уверением: «Индийцам хорошо известно, что я никогда не вел себя предательски по отношению к ним»), судя по всему, не слишком отягчал христианскую совесть дома Афонсу. Да и дом Мануэл Счастливый не счел необходимым высказать своему губернатору в данной связи своего неодобрения этого подстрекательства к убийству. Мы не устаем поражаться своеобразию менталитета людей XVI столетия. Но распространенное тогда (хотя и в несколько меньшей степени, чем в эпоху классического религиозного сознания) представление, что «язычники», согласно учению церкви, в любом случае — не более, чем пожива для неугасимого адского огня, вполне могло побудить (и часто побуждало) иных «неязычников» к логическому выводу: если побудить «язычника» к совершению преступления, ему от этого не станет много хуже.

В ходе личных переговоров с новым владыкой Каликута, столь успешно воссевшим на престол, перешагнув через труп собственного брата, Албукерки добился принятия всех своих требований, а именно:

1) предоставления права на строительство португальского форта в месте, выбранном самим домом Афонсу,

и

2) выплаты Каликутом ежегодной дани, равной по стоимости половине доходов от портовых пошлин и предназначенной на содержание гарнизона португальского форта.

При этом Албукерки не упустил возможности представить (и задокументировать) дело таким образом, что самурим удовлетворяет его требования, понимая их полезность для самого Каликута.

Кроме того, Каликут обязался:

3) поставлять все пряности, требующиеся португальцам, в объемах, требующихся португальцам, в обмен на всякого рода португальские товары.

И, наконец, самурим взял на себя обязательство:

4) в полном объеме возместить португальцам ущерб, причиненный им в результате разрушения, в правление его покойного брата и предшественника на троне Каликута, построенной в 1501 году торговой фактории.

Албукерки не скрывал своей радости по поводу достигнутого им на переговорах успеха. Каликутский самурим был самым богатым и могущественным из всех малабарских государей. Его порт был до недавних пор последним прибежищем мусульманских купцов и торговцев. Отныне все, что было ценного на этом побережье, оказалось в зоне португальского влияния.

Ради упрочения и в знак подтверждения заключенного Каликутом нового союза с Португалией, самурим направил своего посланника к королевскому двору в Лиссабон. В сопроводительном письме губернатор Индии убедительно просил дома Мануэла ни в коем случае не снабжать свое ответное послание каликутскому государю свинцовой печатью: «Самурим снабдил свое послание Вашему Величеству золотой печатью — такт и вежливость требуют, чтобы Ваша печать была также из золота или, по крайней мере, из серебра».

Очевидно, политикой каликутского двора нередко заправляли женщины, коль скоро Албукерки счел необходимым дать в своем письме королю Мануэлу еще и следующие инструкции: «Не забудьте воздать честь дарами также супруге и сестрам самурима, весьма способствовавшим заключению договора. Самурим, не следуя обычаям прочих здешних государей, имеет лишь одну единственную жену, воспитывая ее сына, как своего собственного». Поскольку в малабарских государствах той эпохи, наряду с полигамией, то есть многоженством, процветала и полиандрия, то есть многомужество, симпатизировавший португальцам каликутский самурим, видимо, был ранним примером прогрессивно настроенного восточного правителя. Вместе с каликутским послом самурим направил к лиссабонскому двору также собственного племянника, «лет примерно пятнадцати от роду и весьма черного», которого король Мануэл I окрестил и взял на воспитание. Через пять лет царственный юноша, получивший португальское дворянство и звучное имя дом Жуан да Крус (Иоанн Крестовый — обычное на Иберийском полуострове имя для подобных ему «новых христиан») возвратился в свой родной Каликут во всем блеске европейской образованности.

После заключения мира с Каликутом Албукерки снова обратил свои помыслы к прекрасному портовому городу Диу и послал капитана Диогу Фернандиша ди Бежу в качестве своего полномочного представителя к камбейскому двору для ведения переговоров. Дом Афонсу не пожалел средств на то, чтобы придать посольству ди Бежи блеск, способный ослепить даже привычные к роскоши взоры восточных властителей и их присных. Отправившись из Сурата «сухим путем» (как писала первая русская газета «Ведомости» о присылке Великому Государю Петру Алексеевичу в подарок слона из Персиды) вглубь материка, Бежа всякий раз останавливался на ночлег в специально разбиваемом для него слугами роскошном шатре, достойном самого делийского султана. В этом громадном шатре, крытом снаружи красным и белым сукном и обитом изнутри тяжелым алым шелком, могли разместиться более пятисот (!) человек. Шатер состоял из трех отделений, одно из которых предназначалось для служебного персонала (или «обслуги», выражаясь языком той далекой эпохи); другое, обставленное низкими креслами и стульями с мягкой обивкой, служило залом для приемов; в третьем стояло позолоченное ложе Бежи с шелковым альковом и разноцветными шелковыми подушками.